Неточные совпадения
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время
дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких
и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал
и рассказывал тихим голосом, внятными
словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Но с этого
дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое
слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно
и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру
и уходил куда-то.
Когда дедушка, отец
и брат, простившийся с Климом грубо
и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько
дней Клим вспомнил неверующие
слова, сказанные на реке, когда тонул Борис Варавка...
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла
и насилия, я зову вас на
дело добра
и любви. Я говорю священными
словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но
и в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел
и решил объясниться с нею. Но в течение двух
дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Климу стало неловко. От выпитой водки
и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная
и легкая, как синий воздух солнечного
дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные
слова. Он
и говорил, стоя с рюмкой в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел под ноги ему.
Остаток
дня Клим прожил в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние
слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром
и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
— Вспомните-ко вчерашний
день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано
и в конце концов гордое
слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то,
и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
Это не самые богатые люди, но они именно те «чернорабочие, простые люди», которые, по
словам историка Козлова, не торопясь налаживают крепкую жизнь,
и они значительнее крупных богачей, уже сытых до конца
дней, обленившихся
и равнодушных к жизни города.
Самгин тоже сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это
слова, насколько —
дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого
и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Четырех
дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между матерью
и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные
слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику — деду Акиму.
Самгин, снимая
и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг —
дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса,
и над этой огромной плоскостью — небо, не так глубоко вогнутое, как над землею,
и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить
словами пустоту, развернувшуюся вокруг него
и в нем.
Затем он снова задумался о петербургском выстреле; что это: единоличное выступление озлобленного человека, или народники, действительно, решили перейти «от
слов к
делу»? Он зевнул с мыслью, что террор, недопустимый морально, не может иметь
и практического значения, как это обнаружилось двадцать лет тому назад.
И, конечно, убийство министра возмутит всех здравомыслящих людей.
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера
и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава
и яд, как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни
словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на
днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди
и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Самгин вспомнил отзыв Суслова о его марксизме
и подумал, что этот человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его
слов Любаша на
днях сказала...
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным
словом мысли у меня серьезные. Как я прошел
и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль
и все понимают, что хотя он
и министр, но — бесполезность!
И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения
и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским
делам.
Он сел к столу, развернул пред собою толстую папку с надписью «
Дело»
и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу
слов.
— Вот вы сидите
и интересуетесь: как били
и чем,
и многих ли, — заговорил Дьякон, кашляя
и сплевывая в грязный платок. — Что же: все для статей, для газет? В буквы все у вас идет, в
слова. А — дело-то когда?
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по
слову одного товарища, —
и против дуэлей с министрами. Герои на час приятны в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что великое
дело рабочего класса — их кровное, историческое
дело…
Жизнь становилась все более щедрой событиями, каждый
день чувствовался кануном новой драмы. Тон либеральных газет звучал ворчливей, смелее, споры — ожесточенней, деятельность политических партий — лихорадочнее,
и все чаще Самгин слышал
слова...
— Видел я в Художественном «На
дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса — не понравилась мне, ничего в ней нет, одни
слова. Фельетон на тему о гуманизме.
И — удивительно не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще — плохая химия.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря в него. Остановясь
и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный
день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе,
и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые
слова примирения.
Но думалось с великим усилием, мысли мешали слушать эту напряженную тишину, в которой хитро сгущен
и спрятан весь рев
и вой ужасного
дня, все его
слова, крики, стоны, — тишину, в которой скрыта злая готовность повторить все ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
Мысли были мелкие,
и это даже не мысли, а мутные пятна человеческих лиц, разные
слова, крики, жесты — сор буйного
дня.
Казалось, что движение событий с каждым
днем усиливается
и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие
и как бы светящиеся соединения
слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей.
Но Калитин
и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах
и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в
день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное
слово: обманывал из любви
и преданности».
Он чувствовал, что пустота
дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые
слова все пережитое им за эти два месяца.
И с досадой убеждался, что
слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, — одна из них каждый
день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий
и приглашала Россию «вернуться к национальной правде», другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного
слова»
и доказывала, что «левые» в Думе говорят неразумно.
Все это текло мимо Самгина, но было неловко, неудобно стоять в стороне,
и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов были знакомы ему; он отметил, что левые говорят громко, но
слова их стали тусклыми,
и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно, как бы из последних сил. Он признал, что самое дельное было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета — бывшим поверенным по
делам Марины.
Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным тем, что
дело по опеке откладывается на неопределенное время. Так оно
и было, — протекли два месяца — Марина ни
словом не напоминала о племяннике.
«Говорит, как деревенская баба…»
И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, — последними
словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли
и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что — забыл: у него есть неотложное
дело.
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно
и как бы вслушиваясь в свои
слова. — В самом
деле: здоровая баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать деньги
и говорит о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!
— Вы ей не говорите, что я был у вас
и зачем. Мы с ней еще, может, как раз
и сомкнемся в делах-то, — сказал он, отплывая к двери. Он исчез легко
и бесшумно, как дым. Его последние
слова прозвучали очень неопределенно, можно было понять их как угрозу
и как приятельское предупреждение.
Самгин привык быстро составлять для себя измерения, характеристики, оценки людей по их склонностям, насколько склонности выражались в
словах, людей этих он
разделил на организаторов
и дезорганизаторов.
Клим Иванович Самгин слушал ее веселую болтовню с удовольствием, но он не любил анекдотов, в которых легко можно найти смысл аллегорический.
И поэтому он заставил женщину перейти от
слов к
делу, которое для нее, так же как для него, было всегда приятно.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно,
дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись
слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом,
и все это очень
и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен
и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит
и чувство личное — месть за его мать. Проводится в жизнь лозунг Циммервальда: превратить войну с внешним врагом в гражданскую войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но
дело не в человеке, а в
слове. Что должен делать я
и что могу делать?»
«Если она затеет судебное
дело, — не избежать мне участия в нем», — сообразил он, начал успокаивать ее,
и тут Елена накричала на него столько
и таких обидных
слов, что он, похолодев от оскорблений, тоже крепко обругал ее
и ушел.
Но вы знаете, что изменить тон еще не значит изменить смысл
и что отступление на
словах не всегда вредит успехам
дела.