Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли
только скомпрометировать.
А вслед за ним
не менее мощно звучал голос другого гения, властно и настойчиво утверждая, что к свободе ведет
только один путь — путь «непротивления злу насилием».
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть
только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим
не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом.
Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
— Почему же
только пожарные гасят огонь, а народ
не гасит?
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что
только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Да, все было
не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают
только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее зная, как и что надобно делать.
Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить
только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких дам,
только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей
только тем, что хворала постоянно и
не так часто, как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились
только вчера, все вещи стояли
не на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность была
только снисхождением умного, что он хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком
только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку,
не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет
только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов
не любил едва ли
не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого
только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но
не решался.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже
не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и
только, а ног
не обнимал, это было бы неприлично.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей
не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной
только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе
не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он
только заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине,
только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он
не вставал со своей неопрятной постели.
Клим думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста.
Только одна Таня изредка спрашивала...
— Что сделал Борис? — спросил ее Клим. Он уже
не впервые спрашивал ее об этом, но Лидия и на этот раз
не ответила ему, а
только взглянула, как на чужого. У него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей уши. Теперь, когда возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.
Но —
не наказывала. И
только один раз Клим слышал, как она крикнула в окно, на двор...
Но как
только дети возвратились, Борис, пожав руку Клима и
не выпуская ее из своих крепких пальцев, насмешливо сказал...
Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и те
не видят нас среди ветвей
И
не слышат, слышит
только соловей.
Да и тот
не слышит, песнь его громка,
Разве слышат
только сердце и рука,
Слышит сердце, сколько радостей земли,
Сколько счастия сюда мы принесли…
— Вот уж почти два года ни о чем
не могу думать,
только о девицах. К проституткам идти
не могу, до этой степени еще
не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Девочка
не появлялась в окне, мелькала
только растрепанная голова Тани Куликовой.
Клим сел на скамью и долго сидел, ни о чем
не думая, видя пред собою
только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию…
Клим заметил, что знаток обязанностей интеллигенции никогда
не ест хлебного мякиша, а
только корки,
не любит табачного дыма, а водку пьет,
не скрывая отвращения к ней и как бы
только по обязанности.
— Заветы отцов! Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот, я — учусь.
Только не думаю, что здесь чему-то научишься.
Макаров, посвистывая громко и дерзко, смотрел на все глазами человека, который
только что явился из большого города в маленький, где ему
не нравится.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают
только затем, чтоб увидеть друг друга.
—
Только бы
не снабдили волчьим билетом, — ворчал Дронов.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен знать, что я верю в твою разумность и
не боюсь за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость —
только бойкость и ловкость.
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит
только потому, что
не смеет говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.
Он чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут
не в нем, а вне его, что они возбуждаются
только любопытством, а
не чем-нибудь иным.
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают
только ужас,
не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и
не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но
только одни упражнения и уверен, что,
не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Ослиное настроение. Все —
не важно, кроме одного. Чувствуешь себя
не человеком, а
только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я — хочу и
не хочу курицу.
Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?
Только однажды, уступив упрямому натиску Макарова, учитель сказал на ходу и
не глядя на юношей...
Но это соображение,
не успокоив его,
только почему-то напомнило полуумную болтовню хмельного Макарова; покачиваясь на стуле, пытаясь причесать пальцами непослушные, двухцветные вихры, он говорил тяжелым, пьяным языком...
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же
не в Швейцарии? Лечится?
Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах
не крепок. Это все знали.
Он
не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а
только рассказывал о том, что думает, и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить
только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине,
не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной
только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
—
Только ты —
не пробуй: больно да и стыдно немножко.
Лидия подбежала к ней, заговорила, гладя тоненькими пальцами седую прядь волос, спустившуюся на багровую щеку старухи. Злобина тряслась, басовито посмеиваясь. Клим
не слушал, что говорила Лидия, он
только пожал плечами на вопрос Макарова...
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет
не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего
не значит и
не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец,
не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается
только на почве материального благополучия.
Тут чувство благодарности за радость толкнуло Клима сказать ему, что Лидия часто бывает у Макарова. К его удивлению, Варавка
не рассердился, он
только опасливо взглянул в сторону комнат матери и негромко сказал...