Неточные совпадения
Они остановились друг
против друга, как петухи, готовые подраться. Но Клим почувствовал, что ссориться с Дроновым
не следует.
Клим уже
не думал, что разум Маргариты нем, память воскрешала ее поучающие слова, и ему показалось, что чаще всего они были окрашены озлоблением
против женщин.
Он почему-то особенно
не желал, чтоб о его связи с Нехаевой узнала Марина, но ничего
не имел
против того, чтобы об этом узнала Спивак.
Мать сидела
против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу
не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека,
не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Но, когда он пробовал привести в порядок все, что слышал и читал, создать круг мнений, который служил бы ему щитом
против насилия умников и в то же время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность, — это ему
не удавалось.
Клим ощущал, что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить
против уравнения любопытства с храбростью, но он
не находил возражений. Как всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
— Попер, идол! — завистливо сказал хромой и вздохнул, почесывая подбородок. — А колокольчик-то этот около, слышь, семнадцати пудов, да — в лестницу нести. Тут, в округе,
против этого кузнеца никого нет. Он всех бьет. Пробовали и его, — его, конечно, массыей народа надобно бить — однакож и это
не вышло.
— Он хотел. Но, должно быть, иногда следует идти
против одного сильного желания, чтоб оно
не заглушило все другие. Как вы думаете?
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она,
не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил, стоя с рюмкой в руках
против дьякона, который, согнувшись, смотрел под ноги ему.
— Индивидуалистическое настроение некоторых тоже
не бесполезно, может быть, под ним прячется Сократово углубление в самого себя и оборона
против софистов. Нет, молодежь у нас интересно растет и много обещает. Весьма примечательно, что упрямая проповедь Льва Толстого
не находит среди юношей учеников и апостолов,
не находит, как видим.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда
не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается
против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
Самгин
не хотел упустить случай познакомиться ближе с человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На улице, шагая
против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно говорил...
— Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и
не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи
против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
—
Не отрицаю однако, что некоторым практическим умам вполне можно сказать сердечное спасибо. Я ведь только
против бесплодной изобретательности разума и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью своей. В этом его весьма жестоко уличил писатель Гоголь, когда всенародно покаялся в горестных ошибках своих.
«К Прейсу это
не идет, но в нем сильно чувствуется чужой человек», — подумал Самгин, слушая тяжеловатые, книжные фразы. Прейс говорил о ницшеанстве, как реакции
против марксизма, — говорил вполголоса, как бы сообщая тайны, известные только ему.
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «
не мир, но меч», но
против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну,
не понравились мы друг другу.
Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у стола, лицом к свету,
против него, за столом, помещался офицер, только обстановка кабинета была
не такой домашней, как у полковника Попова, а — серьезнее, казенней.
— Нам необходимы интеллигентные и осведомленные в ходе революционной мысли, — мысли, заметьте! — информаторы, необходимы
не столько для борьбы
против врагов порядка, сколько из желания быть справедливыми, избегать ошибок, безошибочно отделять овец от козлищ. В студенческом движении страдает немало юношей случайно…
«Этот дурак все-таки
не потерял надежды видеть меня шпионом. Долганов, несомненно, удрал.
Против меня у жандарма, наверное, ничего нет, кроме желания сделать из меня шпиона».
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это
не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она
не принимает его шуточек, протестует
против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он
не испытывал столь острого раздражения
против людей, давно
не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Против этого знакомства Клим ничего
не имел, хотя был убежден, что скромный человек, наверное, живет по чужому паспорту.
И
не достоин звания социалиста тот рабочий, который способен равнодушно смотреть на то, как правительство посылает полицию и войска
против учащейся молодежи».
— Вообще — это бесполезное занятие в чужом огороде капусту садить. В Орле жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только — доброта
не средство
против скуки. Город — скучный, пыльный, ничего орлиного
не содержит, а свинства — сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя — вторая — немножко пострадала от него — из гимназии вытурили…
«Опыт этого химика поставлен дерзко, но обречен на неудачу, потому что закон химического сродства даже и полиция
не может обойти. Если же совершится чудо и жандармерия, инфантерия, кавалерия встанут на сторону эксплуатируемых
против эксплуататоров, то — чего же лучше? Но чудес
не бывает ни туда, ни сюда, ошибки же возможны во все стороны».
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего
против них
не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а
не утверждающие. Что можно утверждать
против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
— Никаких других защитников, кроме царя,
не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если
против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
Его
не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы
против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
— Рассуждая революционно, мы, конечно,
не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы
против «вспышкопускательства», — по слову одного товарища, — и
против дуэлей с министрами. Герои на час приятны в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
Самгин встал, догадываясь, что этот хлыщеватый парень, играющий в революцию, вероятно, попросит его о какой-нибудь услуге, а он
не сумеет отказаться. Нахмурясь, поправив очки, Самгин вышел в столовую, Гогин, одетый во фланелевый костюм, в белых ботинках, шагал по комнате,
не улыбаясь,
против обыкновения, он пожал руку Самгина и, продолжая ходить, спросил скучным голосом...
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого
не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы
не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он
не мог остановить, точно в нем,
против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
«Это ее назвал Усов бестолковой. Если она служит жандармам, то, наверное, из страха, запуганная каким-нибудь полковником Васильевым.
Не из-за денег же? И
не из мести людям, которые командуют ею. Я допускаю озлобление
против Усовых, Властовых, Поярковых; она —
не злая. Но ведь ничего еще
не доказано
против нее, — напомнил он себе, ударив кулаком по дивану. —
Не доказано!»
— Как же вы
не понимаете, что церковь, отвергнутая вами, враждебная вам, может поднять народ и
против вас? Может! Нам, конечно, известно, что вы организуетесь в союзы, готовясь к самозащите от анархии…
Против них стоит, размахивая знаменем, Корнев, во главе тесной группы людей, — их было
не более двухсот и с каждой секундой становилось меньше.
Драка пред магазином продолжалась
не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист,
против магазина, головою на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а
не с жидами,
против его, а?
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь
против дома был разбит,
не горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
Самгин пошел одеваться,
не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с мыслями. Он чувствовал себя ошеломленным, обманутым и
не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично
против него.
Солдаты стреляли
не по своей охоте, а, разумеется, по команде начальства, значит, это — убийство в состоянии самозащиты войск
против свирепых гимназистов!»
— Значит — ростовцы
не соврали, охотников двинут
против нас. Пьяные — есть?
— Нуте-с:
против царя мы —
не одни, а со всеми, а дальше — одни и все —
против нас. Почему?
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит,
против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и
не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
— Это —
не революция, — а мальчишество, — говорила она кому-то в столовой. — С пистолетами
против пушек!
«Мы — искренние демократы, это доказано нашей долголетней, неутомимой борьбой
против абсолютизма, доказано культурной работой нашей. Мы —
против замаскированной проповеди анархии,
против безумия «прыжков из царства необходимости в царство свободы», мы — за культурную эволюцию! И как можно,
не впадая в непримиримое противоречие, отрицать свободу воли и в то же время учить темных людей — прыгайте!»
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть
не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И,
против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
«Он делает
не то, что все, а
против всех. Ты делаешь,
не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты
не можешь,
не в силах осветить. Да и мысли твои —
не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя
не выражена?»
В доме,
против места, где взорвали губернатора, окно было заткнуто синей подушкой, отбит кусок наличника, неприятно обнажилось красное мясо кирпича, а среди улицы никаких признаков взрыва уже
не было заметно, только слой снега стал свежее, белее и возвышался бугорком.
— Слушай-ко, что я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь
против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила:
не хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить…
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего
не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то
против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…