Неточные совпадения
—
Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это
ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори!
—
Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш»…
Ну?
—
Ну, и попадет же
тебе за это!
— Здравствуй, сударь… Да
ты ответь, не сердись!..
Ну, что ли?..
Разгорячился очень; укусил
ты меня, царапал,
ну, и я тоже рассердился!
Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он
тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а
тебя и утащат бабаня али мать!
Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки
тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
— Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, —
ну, тут лежи спокойно, мягко; а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять, — так и
ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!
— Ой, есть!
Ну, поищи, прошу
тебя! Тут он, я уж знаю…
— Убил?
Ну, слава богу! А
тебе спасибо…
В два года с маленьким, гляди-ка
ты, научилась делу, да и в славу по городу вошла: чуть кому хорошая работа нужна, сейчас к нам; ну-ка, Акуля, встряхни коклюшки!
Ну, тут загордилась я:
ты, мол, матушка, бросай по миру собирать, теперь я
тебя одна-сама прокормлю!
— Ну-ка,
ты, пермяк, солены уши, поди сюда! Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это — аз. Говори: аз! Буки! Веди! Это — что?
— Не знаешь?
Ну, так я
тебе скажу: будь хитер, это лучше, а простодушность — та же глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй…
—
Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с
тобой останется, а мне скоро к богу на суд идти…
—
Ну, что уж
ты растосковался так? Господь знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не
ты один…
—
Ну? — насмешливо воскликнул дед. — Это хорошо! Спасибо, сынок! Мать, дай-кось лисе этой чего-нибудь в руку — кочергу хошь, что ли, утюг! А
ты, Яков Васильев, как вломится брат — бей его в мою голову!..
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, — а
тебе погожу! Знаю:
ты его напоил,
ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
— Кто это? — грубо спрашивает он, не открывая. —
Ты?
Ну? В кабак зашел? Ладно, ступай!
—
Ну, конешно! Еще бы не слушался
ты?!
—
Ну, этого
тебе не понять! — строго нахмурясь, говорит он и снова внушает. — Надо всеми делами людей — господь! Люди хотят одного, а он — другого. Всё человечье — непрочно, дунет господь, и — всё во прах, в пыль!
—
Ну, что
ты всё дерешься? Дома смирный, а на улице ни на что не похож! Бесстыдник. Вот скажу дедушке, чтоб он не выпускал
тебя…
—
Ну? — воскликнул он, подмигивая. — Это, брат, не всегда, однако! А
ты в бабки играешь?
Ну, а теперь — молись господу,
Молись
ты ему в останний раз
За себя, за меня, за весь род людской,
А после я
тебе срублю голову!..
—
Ну, это, брат, не так, это
ты сам выдумал…
— Что
ты ему, дико́му, потакаешь? А
ну он глаз
тебе выбьет!
— Вот
ты сердишься, когда
тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это
тебя для науки секут, и это сеченье — детское! А вот госпожа моя Татьян Лексевна —
ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак в деле своем, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
—
Ну, это
ты, Петр, и впрямь врешь, — зазорно он
тебя не ругал!
— Отец, да прости
ты ей Христа ради, прости! И не эдакие сани подламываются. Али у господ, у купцов не бывает этого? Женщина — гляди какая!
Ну, прости, ведь никто не праведен…
—
Ну да, еще бы! А как же?
Ты кого не простишь,
ты — всех простишь,
ну да-а, эх вы-и…
— Эка беда! Чего испугался — нищими!
Ну, и — нищими.
Ты знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду, — небойсь, мне подадут, сыты будем!
Ты — брось-ка всё!
— Эх, ду-ура, блаженная
ты дура, последний мне человек! Ничего
тебе, дуре, не жалко, ничего
ты не понимаешь!
Ты бы вспомнила: али мы с
тобой не работали, али я не грешил ради их, —
ну, хоть бы теперь, хоть немножко бы…
— Иди ко мне!
Ну, как
ты живешь — плохо, а?
— Да?
Ты расскажи мне, что хочешь, —
ну?
—
Ну — засох! Вот те и разогрела! Ах, демоны, чтоб вас разорвало всех!
Ты чего вытаращил буркалы, сыч? Так бы всех вас и перебила, как худые горшки!
—
Ну и вот, сударь
ты мой, про что, бишь, я вчера сказывала?
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только
ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «
Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «
Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
После говорит он мне: «
Ну, Акулина, гляди же: дочери у
тебя больше нет нигде, помни это!» Я одно свое думаю: ври больше, рыжий, — злоба — что лед, до тепла живет!
— «А как
ты догадалась, что про них?» — «Полно-ко, говорю, отец, дурить-то, бросил бы
ты эту игру,
ну — кому от нее весело?» Вздыхает он: «Ах вы, говорит, черти, серые вы черти!» Потом — выспрашивает: что, дескать, дурак этот большой, — это про отца твоего, — верно, что дурак?
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к
тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
А дед подошел к Максиму-то и говорит: «
Ну, спасибо
тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю!
— А вот, думаю, что
тебе рассказать? — встрепенулась она. —
Ну, про Евстигнея — ладно? Вот значит...
— А, ба-атюшки!
Ну и озорник же
ты, Христос с
тобой…
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать! Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся, и
ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень добрый и умный,
тебе будет хорошо с ним.
Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, — вот таким же, как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет.
Ну, иди, гуляй…
—
Ну, я
тебе другое что-нибудь пришлю.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься
ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял?
Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как
тебе лучше…
—
Ну, мать, кормил я
тебя, кормил — будет! Добывай хлеб себе сама.
— Здравствуй, брат!
Ну, как
ты, а?
—
Ну, и — ступай домой! Да. Домой. Ибо
тебя учить я не намерен. Да. Не намерен.
— Ну-ко, расскажи мне из священной истории, что
тебе нравится?
— Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо! И молитвы?
Ну, вот видишь! Да еще и жития? Стихами? Да
ты у меня знающий…