Неточные совпадения
И
люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда
это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать
эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все
это, променять на что?
Я вспомнил, что путь
этот уже не Магелланов путь, что с загадками и страхами справились
люди.
«Отошлите
это в ученое общество, в академию, — говорите вы, — а беседуя с
людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет,
этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Везде и всюду
этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом
человека, торжествует над природой!
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда
люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в
людях, так и в убранстве
этого плавучего жилища.
Можно ли поверить, что в Петербурге есть множество
людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать
этот способ путешествия?
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются
этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества
человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в
этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная толпа
людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди,
человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех
этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь
человека.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну:
люди бросаются в шлюпку и на
этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую
этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать
человек обедают, никто слова не говорит, вы один только…
Я взглядом спросил кого-то: что
это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый
человек в синей куртке, в синих панталонах.
Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все
это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать
человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Теперь нужно только спросить: к чему же
этот ряд новых опытов выпал на долю
человека, не имеющего запаса свежести и большей впечатлительности, который не может ни с успехом воспользоваться ими, ни оценить, который даже просто устал выносить их?
Порядочные
люди прибегают в
этих случаях к перифразам.
Не лучше ли, когда порядочные
люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает
это природа без всякой платы, где
этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
На
эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто
человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного
человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь.
Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих
людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся — все
это образует одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.
Известно, как англичане уважают общественные приличия.
Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь в вагоне, народу битком набито, а тишина, как будто «в гробе тьмы
людей», по выражению Пушкина.
В
человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от
этого, может быть, так много встречается
людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальные.
Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где
люди находят способ обойтись без
этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе.
Надо сказать, что и мужчины достойны
этих леди по красоте: я уже сказал, что все, начиная с
человека, породисто и красиво в Англии.
Я даже не могу сказать, что мы в Англии, мы просто на фрегате; нас пятьсот
человек:
это уголок России.
Сколько выдумок для
этого, сколько потрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, чтоб
человеку было просто и хорошо жить!
Если обстановить
этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь
человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга:
это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот
людей, суматоха с парусами.
С
этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а
этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево,
человека — словом, все отскакивает от
этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
Мне казалось, что я с
этого утра только и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей
этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землей — и все вместе с душой
человека.
Человек бежит из
этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все живое в подобие камня.
К нам приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами. Он, по обыкновению, осведомился о здоровье
людей, потом об имени судна, о числе
людей, о цели путешествия и все
это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь. Я стоял подле него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского
человека хоть одной улыбки, будь
это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
А какая бездна невидимых и неведомых
человеку тварей движется и кипит в
этой чаше, переполненной жизнью!
Опять пошла такая же раздача: тому того,
этому другого, нашим молодым
людям всего.
«Я познакомил вас с ним потому, — прибавил он, — что
это замечательный
человек умом, образованием, приключениями и также счастьем в игре.
А
этот молодой
человек, — продолжал доктор, указывая на другого джентльмена, недурного собой, с усиками, — замечателен тем, что он очень богат, а между тем служит в военной службе, просто из страсти к приключениям».
А между тем нашлись
люди, которые не испугались
этих неблагодарных трудов: они исходили взад и вперед колонию и, несмотря на скудость источников, под
этим палящим солнцем написали целые томы.
Решением
этого вопроса решится и предыдущий, то есть о том, будут ли вознаграждены усилия европейца, удастся ли, с помощью уже недиких братьев, извлечь из скупой почвы, посредством искусства, все, что может только она дать
человеку за труд? усовершенствует ли он всеми средствами, какими обладает цивилизация, продукты и промыслы? возведет ли последние в степень систематического занятия туземцев? откроет ли или привьет новые отрасли, до сих пор чуждые стране?
На южной оконечности горы издалека был виден, как будто руками человеческими обточенный, громадный камень:
это Diamond — Алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать
человекам пятнадцати.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель
этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного
человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
От
этого сегодня вы обедаете в обществе двадцати
человек, невольно заводите знакомство, иногда успеет зародиться, в течение нескольких дней, симпатия; каждый день вы с большим удовольствием спешите свидеться, за столом или в общей прогулке, с новым и неожиданным приятелем.
В
этом воздухе природа, как будто явно и открыто для
человека, совершает процесс творчества; здесь можно непосвященному глазу следить, как образуются, растут и зреют ее чудеса; подслушивать, как растет трава.
Едешь как будто среди неизмеримых возделанных садов и парков всесветного богача. Страстное, горячее дыхание солнца вечно охраняет
эти места от холода и непогоды, а другой деятель, могучая влага, умеряет силу солнца, питает почву, родит нежные плоды и… убивает
человека испарениями.
Но сколько жизни покоится в
этой мягкой, нежной теплоте, перед которой вы доверчиво, без опасения, открываете грудь и горло, как перед ласками добрых
людей доверчиво открываете сердце!
Мы шутя делали предположения: не пираты ли
это, которые подосланы своею шайкою выведать, какого рода судно идет, сколько на нем
людей и оружия, чтоб потом решить, напасть на него или нет.
Людей, как
это они всегда делают, отвели на один из Зондских островов в плен, а судно утопили.
Мы ушли и свободно вздохнули на катере, дивясь, как
люди могут пускаться на таких судах в море до
этих мест, за 1800 морских миль от Кантона!
Всех европейцев здесь до четырехсот
человек, китайцев сорок, индийцев, малайцев и других азиатских племен до двадцати тысяч:
это на всем острове.
Живут же
люди в
этих климатах, и как дешево!
Какую роль играет
этот орех здесь, в тропических широтах! Его едят и
люди, и животные; сок его пьют; из ядра делают масло, составляющее одну из главных статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха делают посуду.