Неточные совпадения
Не величавый образ Колумба
и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы вдаль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом,
да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю
и безошибочно назначают день
и час его прибытия.
«Бывало, сменишься с вахты иззябший
и перемокший —
да как хватишь стаканов шесть пунша!..» — говорил он.
«
Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон,
да,
да! Виден, виден! — торжественно говорил он
и капитану,
и старшему офицеру,
и вахтенному
и бегал то к карте в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца.
И пошел мерять
и высчитывать узлы.
На фрегате открылась холера,
и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих людей,
да один смелый матрос сорвался в бурную погоду в море
и утонул.
Веселились по свистку, сказал я;
да, там, где собрано в тесную кучу четыреста человек,
и самое веселье подчинено общему порядку. После обеда, по окончании работ, особенно в воскресенье, обыкновенно раздается команда...
Плавание становилось однообразно
и, признаюсь, скучновато: все серое небо,
да желтое море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня уж заболели зубы
и висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег
и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
«Я знаю это
и без вас, — еще сердитее отвечаете вы, —
да на котором же месте?» — «Вон, взгляните, разве не видите?
Я зачерпнул воды-то, уж
и на трап пошел, а он откуда-то
и подвернулся, вырвал кувшин, вылил воду назад
да как треснет по затылку, я на трап, а он сзади вдогонку лопарем по спине съездил!»
И опять засмеялся.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше,
да постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я
и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской воде, что я не моряк, к морскому образу жизни не привык,
и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
«Вы знаете, — начал он, взяв меня за руки, — как я вас уважаю
и как дорожу вашим расположением:
да, вы не сомневаетесь в этом?» — настойчиво допытывался он.
Да, путешествовать с наслаждением
и с пользой — значит пожить в стране
и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая
и есть искомый результат путешествия.
Пожалуй, без приготовления,
да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может
и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь
да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь,
и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего
и что несхожего с нашей?..
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог
да яичница с вареньем
и крем без сахара или что-то в этом роде.
Да, не красны углами их таверны: голые, под дуб сделанные или дубовые стены
и простые столы; но опрятность доведена до роскоши: она превышает необходимость.
«Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать?
да они не должны быть выпачканы», так же как
и рот, особенно у англичан, которые не носят ни усов, ни бород.
В других местах достало бы не меньше средств завести все это,
да везде ли придут зрители
и слушатели толпами поддержать мысль учредителя?
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди
и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом,
да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но
и те
и другие такие же, как у нас.
Мы уж «вытянулись» на рейд: подуй N или NO,
и в полчаса мы поднимем крылья
и вступим в океан,
да он не готов, видно, принять нас; он как будто углаживает нам путь вестовыми ветрами.
Пока ехали в гавани, за стенами, казалось покойно, но лишь выехали на простор, там дуло свирепо,
да к этому холод, темнота
и яростный шум бурунов, разбивающихся о крепостную стену.
Вот я думал бежать от русской зимы
и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское
и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане
и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли,
да совестно было заставлять работать своих.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву
да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!»
И все в этом роде.
Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости
и сдерживая смех. «Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин — это друг его, худощавый, рябой матрос.) «Ну, что ж Мотыгин?» — «С берега воротился…» — «Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие,
да спроси, что он делал на берегу?» Но я забыл об этом
и вечером встретил Мотыгина с синим пятном около глаз. «Что с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев.
«
Да вот одного сапога не найду, — отвечает он, шаря ногой под кроватью, —
и панталоны куда-то запропастились.
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку раз в год
да на выборы:
и то
и другое еще далеко.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал.
Да как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на той неделе
и там покончит дело.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит
да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик,
и цена тоже. Недаром долго спит.
И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену
и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи,
да того-сего,
да с скотного двора телят, поросят, гусей,
да меду с ульев,
да гороху, моркови, грибов,
да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом
и там воспитанной.
Кончились выборы: предводитель берет лист бумаги
и говорит: «Заключимте, милостивые государи, наши заседания посильным пожертвованием в пользу бедных нашей губернии
да на школы, на больницы», —
и пишет двести, триста рублей.
А наш барин думал, что, купив жене два платья, мантилью, несколько чепцов,
да вина, сахару, чаю
и кофе на год, он уже может закрыть бумажник, в котором опочил изрядный запасный капиталец, годичная экономия.
За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике,
да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки, как выбираться из чужого города без денег,
и он не знает, что делать.
Теперь это повторяется здесь каждые полчаса,
и вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока: того
и гляди прижмет к французскому берегу, а там мели
да мели.
Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе
и сигарой, а там за книгой,
и забыли про океан…
да не то что про океан, а забыли
и о фрегате.
Какие бы, однако, ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь
да найдет случай вырваться: или книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползет по столу
и тут же захватит по дороге чернильницу или подсвечник.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только
и видишь серое небо
и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К.
И. Лосев. «
Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо
да теплота, птицы какие-то
да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился
и дед.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе
да о тепле!» — сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо
и тепло!..» — приставал я. Но дед маленькими своими шажками проворно пошел к карте
и начал мерять по ней циркулем градусы
да чертить карандашом. «Слышите ли?» — сказал я ему.
— Дайте пройти Бискайскую бухту — вот
и будет вам тепло!
Да погодите еще,
и тепло наскучит: будете вздыхать о холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.
«
Да где мы теперь?» — спрашивали опять. «В Божием мире!» — «Знаем;
да где?» — «380˚ сев‹ерной› широты
и 12˚ западной долготы».
«
Да неужели есть берег? — думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд,
и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет?
«Стыдитесь!» — «Я
и то стыжусь,
да что ж мне делать?» — говорил я, унимая подушки
и руками,
и ногами.
Да оно
и не прячется никогда совершенно,
и мы видели, что оно в одном месте светит, в другом на полчаса скроется.
Везде по стенам
и около окон фестоном лепится бесконечный плющ
да целая ширма широколиственного винограда.
И наши поехали с проводниками, которые тоже бежали рядом с лошадью,
да еще в гору, — что же у них за легкие?
Конечно, в другом месте тот же англичанин возьмет сам золото,
да еще
и отравит, как в Китае например…
На Мадере я чувствовал ту же свежесть
и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду,
да, сверх того, он будто растворен… мадерой, скажете вы?
Он живо напомнил мне сцену из «Фенеллы»: такая же толпа мужчин
и женщин, пестро одетых,
да еще, вдобавок, были тут негры, монахи; все это покупает
и продает.
«А это вы? — сказал я, — что вы так невеселы?» — «
Да вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа
и не заметил, — что это за бык?
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить
да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем
и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом,
и когда мы убедились, что этот ветер не случайность, а настоящий пассат
и что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка,
и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета
да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Голова повязана платком,
и очень хорошо: глазам европейца неприятно видеть короткие волосы на женской голове,
да еще курчавые.
«Ну что, Петр Александрович: вот мы
и за экватор шагнули, — сказал я ему, — скоро на мысе Доброй Надежды будем!» — «
Да, — отвечал он, глубоко вздохнув
и равнодушно поглядывая на бирюзовую гладь вод, — оно, конечно, очень приятно…