Неточные совпадения
Александр
был избалован, но
не испорчен домашнею жизнью. Природа так хорошо создала его, что любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества.
Это же самое,
может быть, расшевелило в нем и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все
будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из
этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,
не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от
этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки,
может быть, запоют хором песню…
— Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен —
может быть,
это и правда,
может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши: «Дядя мой
не глуп и
не зол, мне желает добра…»
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела
не делаются. Ну, так ты по-русски писать
можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего…
Это что за кипу ты вытащил?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество
может быть и в том и в другом, так же точно, как и
не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а
не творец, и поэт без творчества уж
не поэт, а сочинитель… Да разве вам об
этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
— Нет, дядюшка, пусть же я
буду вечно глуп в ваших глазах, но я
не могу существовать с такими понятиями о жизни, о людях.
Это больно, грустно! тогда мне
не надо жизни, я
не хочу ее при таких условиях — слышите ли? я
не хочу.
Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и слава богу, если только от
этого; а часто
не заглянут в ее сердце, которое,
может быть,
не принадлежит уже ей.
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь,
это не дурно и стоит обратить на
это внимание; тогда и терзаться
не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни;
будешь хладнокровен и покоен, сколько
может быть покоен человек.
— Честное слово, я и
не заходил к дядюшке… — начал с жаром оправдываться Александр. — Разве я тогда
мог бы
поспеть к вам об
эту пору?
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет,
этого быть не может! дядя
не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно
не знало упоения любви, вот отчего
это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он
не наложил бы на него руки,
не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
— Отчего? Что же, — начал он потом, —
может разрушить
этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда
будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас
не вспомнят, забудут, и тогда нас
не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук
не тревожит
этой торжественной тишины…
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей?
Не демон ли
это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо?
не из зависти ли, что сердце его чуждо
этим чистым радостям, или,
может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
—
Это простуда; сохрани боже!
не надо запускать, вы так уходите себя…
может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите-ка оподельдоку, да и трите на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю
пейте траву, я вам рецепт дам.
— Нет; я
не буду целую неделю,
может быть две… долго!.. — И он устремил на нее испытующий взгляд, стараясь прочесть в ее глазах, какое впечатление произведет
этот ответ.
Наденька — хорошенькая девушка:
может быть, он и хочет нравиться ей, да ведь
это еще
не значит, что уж и понравился.
— Я
был виноват тогда. Теперь
буду говорить иначе, даю вам слово: вы
не услышите ни одного упрека.
Не отказывайте мне,
может быть, в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что… словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше
не услышит; ведь
это не в первый раз…
— Какое горе? Дома у тебя все обстоит благополучно:
это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего
не может быть хуже того, что
было; подчиненного на шею посадили:
это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег
не потерял,
не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
Я
не понимаю
этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника!
может ли
быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от
этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
— Она похвасталась, — начал он потом, — какая у ней школа! у ней школы
быть не могло: молода!
это она так только… от досады! но теперь она заметила
этот магический круг: станет тоже хитрить… о, я знаю женскую натуру! Но посмотрим…
Она разыграла свой роман с тобой до конца, точно так же разыграет его и с графом и,
может быть, еще с кем-нибудь… больше от нее требовать нельзя: выше и дальше ей нейти!
это не такая натура: а ты вообразил себе бог знает что…
— Надеюсь,
это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и
не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В
этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а умереть с горя
может и животное.
Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж
это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как
могла. Ей
это было вовсе
не противно,
может быть, и потому, что в племяннике она все-таки находила сочувствие собственному сердцу, слышала в его жалобах на любовь голос
не чуждых и ей страданий.
Он
был враг всяких эффектов —
это бы хорошо; но он
не любил и искренних проявлений сердца,
не верил
этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом
мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он
не хочет.
Это даже
не льстит его самолюбию.
—
Не соглашусь, ни за что
не соглашусь:
это главное там на заводе,
может быть, а вы забываете, что у человека
есть еще чувство…
— Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что
это значит, только с какой стороны ветер дует —
не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое
было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если…
не поможешь ты. Теперь догадался?
— Сурков
не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он
может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она,
может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при
этом не того, кто их делает, а другого… Многие
этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Как
это можно? — говорил в раздумье Александр. — Если б я
мог еще влюбиться — так? а то
не могу… и успеха
не будет.
— Напротив, тут-то и
будет. Если б ты влюбился, ты
не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему
не везет,
не станет тратить деньги даром, а мне
это только и нужно… Слушай, Александр,
это очень важно для меня: если ты
это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
— Надеюсь, ты
не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже готов сделать, что
могу: когда понадобятся деньги — обратись… Так в среду!
Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе скажу, как
не нужно
будет, тогда и брось.
А русский?
этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол
есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она
могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: «А какие
суть междометия страха или удивления?» — она вдруг,
не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник
был в восторге.
«Только
эта любовь уж
не так пылка… — думал он однажды, глядя на Юлию, — но зато прочна,
может быть вечна!
—
Это очень мило и
не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А вот здесь, в маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета в спальню, я устрою боскет —
не правда ли,
это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло, так, чтобы я
могла, сидя на нем, читать или работать и видеть вас в кабинете.
О будущем они перестали говорить, потому что Александр при
этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой
не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена
была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные балы с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой дядя, то покинутые занятия…
Я
не мог, среди
этого анализа, признать мелочей жизни и
быть ими доволен, как дядюшка и многие другие…
— Во-первых, потому, — говорил он, — что вы читаете Байрона по-французски, и, следовательно, для вас потеряны красота и могущество языка поэта. Посмотрите, какой здесь бледный, бесцветный, жалкий язык!
Это прах великого поэта: идеи его как будто расплылись в воде. Во-вторых, потому бы я
не советовал вам читать Байрона, что… он,
может быть, пробудит в душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того…
— Зачем вам читать Байрона? — продолжал он, —
может быть, жизнь ваша протечет тихо, как
этот ручей: видите, как он мал, мелок; он
не отразит ни целого неба в себе, ни туч; на берегах его нет ни скал, ни пропастей; он бежит игриво; чуть-чуть лишь легкая зыбь рябит его поверхность; отражает он только зелень берегов, клочок неба да маленькие облака…
Лиза всякий раз с нетерпением поджидала прихода приятелей. Костякову каждый вечер готовилась чашка душистого чаю с ромом — и,
может быть, Лиза отчасти обязана
была этой хитрости тем, что они
не пропускали ни одного вечера. Если они опаздывали, Лиза с отцом шла им навстречу. Когда ненастная погода удерживала приятелей дома, на другой день упрекам, и им, и погоде,
не было конца.
— А
может быть, и то! — сказал он, —
может быть, вы
не по любви, а так, от праздности, сбивали с толку бедную девочку,
не зная сами, что из
этого будет?.. удастся — хорошо,
не удастся — нужды нет! В Петербурге много этаких молодцов… Знаете, как поступают с такими франтами?..
—
Не так, как мечтала… но счастлива иначе, нежели мечтала, разумнее,
может быть, больше —
не все ли
это равно?.. — с замешательством отвечала Лизавета Александровна, — и вы тоже…
Вы,
может быть, отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны
были видеть, что
это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и
не могли примирить их: что ж вышло?
— В ваших словах, дядюшка,
может быть,
есть и правда, — сказал Александр, — но она
не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же
это?
— Изменил!.. — повторила она. — Видно, беспутная какая-нибудь! — прибавила потом. — Подлинно омут, прости господи: любят до свадьбы, без обряда церковного; изменяют… Что
это делается на белом свете, как поглядишь! Знать, скоро света преставление!.. Ну, скажи,
не хочется ли тебе чего-нибудь?
Может быть, пища тебе
не по вкусу? Я из города повара выпишу…
«Ах! если б я
мог еще верить в
это! — думал он. — Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще дальше прежнего… К чему
этот раскол,
это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры
не греет сердца, разве можно
быть счастливым? Счастливее ли я?»
— А
может быть, и ничего нет. Подозрительных симптомов решительно никаких!
Это так… вы засиделись слишком долго здесь в
этом болотистом климате. Ступайте на юг: освежитесь, наберитесь новых впечатлений и посмотрите, что
будет. Лето проживите в Киссингене, возьмите курс вод, а осень в Италии, зиму в Париже: уверяю вас, что накопления слизей, раздражительности… как
не бывало!
— Ты знаешь, Лиза, — сказал он, — какую роль я играю в службе: я считаюсь самым дельным чиновником в министерстве. Нынешний год
буду представлен в тайные советники и, конечно, получу.
Не думай, чтоб карьера моя кончилась
этим: я
могу еще идти вперед… и пошел бы…
— А
может быть, вы
не нравитесь ей? — говорила Лизавета Александровна, —
может быть, она любить вас
не может — что вы на
это скажете?
— Нет, милая,
этого и на Страшном суде
не скажу, — отвечал Петр Иваныч. — Да неужели я писал
это?
Быть не может…