Неточные совпадения
— Зачем
же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава Богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и цветы на вашей даче… Вы и
там будете мешать им?
— Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые, не полинявшие люди — все за меня! Идите
же к ним, кузина, а не от них назад!
Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
Есть у меня еще бабушка в другом уголке —
там какой-то клочок земли есть: в их руках все
же лучше, нежели в моих.
— Как это вы делали, расскажите! Так
же сидели, глядели на все покойно, так
же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно,
там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он
там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Еще
там был круглый стол, на котором она обедала, пила чай и кофе, да довольно жесткое, обитое кожей старинное
же кресло, с высокой спинкой рококо.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке.
Там, на дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут
же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
— Я преступник!.. если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и молний
там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что
же я такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь
там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то
же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если
там скука?
— Сейчас
же еду прочь, при первой зевоте! — утешился он. — Еду, еду,
там и Леонтий, Леонтий! — произнес Райский и рассмеялся, вспомнив этого Леонтия. Что он пишет?
«Что
же это такое? — думал Райский, глядя на привезенный им портрет, — она опять не похожа, она все такая
же!.. Да нет, она не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний холод — о нет! это натяжка, принуждение.
Там что-то прячется, под этим льдом, — посмотрим!»
— Что
же: вы бредили страстью для меня — ну, вот я страстно влюблена, — смеялась она. — Разве мне не все равно — идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь
там я должна «увидеть счастье, упиться им»!
«Где
же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я
там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
— Еще бы! Чего
же еще? Разве пирога…
Там пирог какой-то, говорили вы…
— Как
же,
там все показано, куда поступали твои доходы, — ты видел?
— Кто
там? — послышался голос из другой комнаты, и в то
же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти, в пестром халате, с синим платком в руках.
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, —
там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть — скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что
же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— Да как
же, Борис: не знаю
там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это — книги, книги… Ты посмотри!
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако
же, она, как по всему видно, понимает, что
там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
— Весело
же, должно быть, тебе
там…
«Правда и свет, сказал он, — думала она, идучи, — где
же вы?
Там ли, где он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она, выходя в поле и подходя к часовне.
Между тем граф серьезных намерений не обнаруживал и наконец… наконец… вот где ужас! узнали, что он из «новых» и своим прежним правительством был — «mal vu», [на подозрении (фр.).] и «эмигрировал» из отечества в Париж, где и проживал, а главное, что у него
там, под голубыми небесами, во Флоренции или в Милане, есть какая-то нареченная невеста, тоже кузина… что вся ее фортуна («fortune» — в оригинале) перейдет в его род из того рода, так
же как и виды на карьеру.
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему
же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу
там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Открыла другой футляр, побольше —
там серьги. Она вдела их в уши и, сидя в постели, тянулась взглянуть на себя в зеркало. Потом открыла еще два футляра и нашла большие массивные браслеты, в виде змеи кольцом, с рубиновыми глазами, усеянной по местам сверкающими алмазами, и сейчас
же надела их.
А она, совершив подвиг, устояв
там, где падают ничком мелкие натуры, вынесши и свое и чужое бремя с разумом и величием, тут
же, на его глазах, мало-помалу опять обращалась в простую женщину, уходила в мелочи жизни, как будто пряча свои силы и величие опять — до случая, даже не подозревая, как она вдруг выросла, стала героиней и какой подвиг совершила.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то
же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать
там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Что
же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность тону.