Неточные совпадения
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда не сердился, а глядел на ошибку с
таким же приличием,
как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
— Нет, она смотрит что-то невесело, глаза далеко ушли во впадины: это
такая же жертва хорошего тона, рода и приличий…
как и вы, бедная, несчастная кузина…
—
Как это вы делали, расскажите!
Так же сидели, глядели на все покойно,
так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Словом, комедия ей казалась
так же мало серьезным делом,
как тебе кажется роман.
Райский не знал: он
так же машинально слушал,
как и смотрел, и ловил ухом только слова.
Полоумную Феклушку нарисовал в пещере, очень удачно осветив одно лицо и разбросанные волосы, корпус
же скрывался во мраке: ни терпенья, ни уменья не хватило у него доделывать руки, ноги и корпус. И
как целое утро высидеть, когда солнце
так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
Один только старый дом стоял в глубине двора,
как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми
же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник,
как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы
так и просились в окна.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней
так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему
как будто уже… скучно.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти
так же хорошо,
как по-французски…
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая была
так же бледно окрашена в цвета жизни,
как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
А портрет похож
как две капли воды. Софья
такая,
какою все видят и знают ее: невозмутимая, сияющая. Та
же гармония в чертах; ее возвышенный белый лоб, открытый, невинный,
как у девушки, взгляд, гордая шея и спящая сном покоя высокая, пышная грудь.
Голос у ней не
так звонок,
как прежде, да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги.
Так же она без чепца,
так же острижена коротко, и тот
же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру.
— Ты хозяин,
так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с
такими же,
как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с
такой же резвостью движений.
— Картежника или
такого, который смеется над религией, вон
как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним не заговорю никогда;
как же полюблю?
— Что ж стоите? Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах,
какой! — сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем
же проворством, с
каким пришивала пуговицу,
так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
—
Как вы… сохранились, — сказал он, — все
такая же…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл,
так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка?
Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся
же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Да
как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки —
так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын — или нет, нет, ты слепой младенец, невежа…
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я
так же нянчусь с этими отжившими людьми,
как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что
же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот,
как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм.
Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте
же меня, и дадим друг другу волю…
— У вас, бабушка, о судьбе
такое же понятие,
как у древнего грека о фатуме:
как о личности какой-нибудь,
как будто воплощенная судьба тут стоит да слушает…
—
Какое рабство! — сказал Райский. — И
так всю жизнь прожить, растеряться в мелочах! Зачем
же, для
какой цели эти штуки, бабушка, делает кто-то, по вашему мнению, с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка,
как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь,
так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
—
Так что
же! У нас нет жизни, нет драм вовсе: убивают в драке, пьяные,
как дикари! А тут в кои-то веки завязался настоящий человеческий интерес, сложился в драму, а вы — мешать!.. Оставьте, ради Бога! Посмотрим, чем разрешится… кровью, или…
Если
же вдруг останавливалась над городом и Малиновкой (
так звали деревушку Райского) черная туча и разрешалась продолжительной, почти тропической грозой — все робело, смущалось, весь дом принимал,
как будто перед нашествием неприятеля, оборонительное положение. Татьяна Марковна походила на капитана корабля во время шторма.
Но ведь все-таки она грядущая женщина:
какая же она будет,
какою быть должна?
Волноваться
так, без цели, и волновать ее — безнравственно. Что
же делать:
как держать себя с ней?
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам,
таких же,
как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
—
Как же не ласкать, когда вы сами
так ласковы! Вы
такой добрый,
так любите нас. Дом, садик подарили, а я что за статуя
такая!..
— Да, да, вижу:
такой же художник,
как все у нас…
Такая же жертва разлада,
как я?
— Что вы
такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него
так же бесцеремонно, почти дерзко,
как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
—
Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латинскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что
же я
такое?
Его все-таки что-нибудь да волновало: досада, смех, иногда пробивалось умиление. Но
как скоро спор кончался, интерес падал, Райскому являлись только простые формы одной и той
же, неведомо куда и зачем текущей жизни.
Что
же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже
такое счастье, лучше, жарче, живее
какого не дается человеку.
Иногда она
как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и выйдет из этого
так же внезапно,
как войдет.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун
такой же резвый,
как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь…
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя,
как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он
так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“,
так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что
же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— О, о, о — вот
как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя
такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу
такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе,
как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если
же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
— Ах, нет — я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь знать,
как я разумею и отчего
так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я художник: дай
же высказать раз навсегда…
— Если не мудрая,
так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда
же: узнаю ли я? Непроницаема,
как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
— Не мешайте ему, матушка, — сказал Нил Андреич, — на здоровье, народ молодой!
Так как же вы понимаете людей, батюшка? — обратился он к Райскому, — это любопытно!
Доктор старался не смотреть на Нила Андреича, а если смотрел, то
так же,
как и лакеи, «любопытно». Он торопился, и когда Тычков предложил ему позавтракать, он сказал, что зван на «фриштик» к Бережковой, у которой будет и его превосходительство, и все, и что он видел,
как архиерей прямо из собора уже поехал к ней, и потому спешит… И уехал, прописав Нилу Андреичу диету и покой.
Но он ошибся. Поцелуй не повел ни к
какому сближению. Это была
такая же неожиданная искра сочувствия Веры к его поступку,
как неожидан был сам поступок. Блеснула какая-то молния в ней и погасла.
А у Веры именно
такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был
такой же быстрый, ничего не пропускающий,
как глаза.
— Ей-богу, не знаю: если это игра,
так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи,
как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра
же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
«Да, Леонтий прав: это — камея;
какой профиль,
какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы
так же густы,
как бывало…»
— Что муж? Все
такой же дурак,
как и был!
Лесничий уехал, все пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в
такое же безмолвное и почтительное обожание,
как у лесничего.