Неточные совпадения
— Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну,
словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит,
было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит,
есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего
было узнавать, кроме того, что она
была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым
словом?
— Опять «жизни»: вы только и твердите это
слово, как будто я мертвая! Я предвижу, что
будет дальше, — сказала она, засмеявшись, так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
Они говорили между собой односложными
словами. Бабушке почти не нужно
было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
Хотя она
была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась,
была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее
словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но любил читать, а особенно по части политики и естественных наук.
Слова его, манеры, поступь
были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Он сохранял всегда учтивость и сдержанность в
словах и жестах, как бы с кем близок ни
был.
Помнившие ее молодою говорят, что она
была живая, очень красивая, стройная, немного чопорная девушка и что возня с хозяйством обратила ее в вечно движущуюся и бойкую на
слова женщину. Но следы молодости и иных манер остались в ней.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не верил их
словам, что она
была первая красавица в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не
было никаких намерений, он, как я вижу из ваших
слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
Он бросил сомнение в нее, вопросы, может
быть, сожаление о даром потерянном прошлом,
словом, взволновал ее. Ему снилась в перспективе страсть, драма, превращение статуи в женщину.
И этот тонкий оттенок сомнения не ускользнул от Райского. Он прозревал в ее взгляды,
слова, ловил, иногда бессознательно, все лучи и тени, мелькавшие в ней, не только проникал смыслом, но как будто чуял нервами, что произошло, даже что должно
было произойти в ней.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [
словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после того, как…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он
был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее
словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Да, помните, в вашей программе
было и это, — заметила она, — вы посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим
словам, я должна
быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Видно
было, что еще минута, одно
слово — и из-за этой смущенной улыбки польется болтовня, смех. Она и так с трудом сдерживала себя — и от этого
была неловка.
Он
был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни
слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
— Вот — и
слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете
есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
Он так и принимал за чистую монету всякий ее взгляд, всякое
слово, молчал, много
ел, слушал, и только иногда воззрится в нее странными, будто испуганными глазами, и молча следит за ее проворными движениями, за резвой речью, звонким смехом, точно вчитывается в новую, незнакомую еще ему книгу, в ее немое, вечно насмешливое лицо.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они
будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и
слова от нее не добьешься. Что
будет из нее — посмотрим!
—
Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство
слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка — и еще там
есть то, чего не дает ни то, ни другое…
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где
есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без
слов, по одному такому взгляду…
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам
будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих
словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
Он дал себе
слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька: это
было слишком очевидно, а что из нее
будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
— Вот видите, я и прав, что извинялся перед вами: надо
быть осторожным на
словах… — заметил Райский.
— Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? — начал он, — вы думаете, может
быть, что я способен… пошутить или небрежно обойтись…
Словом, вам, может
быть, дико: вы конфузитесь, робеете…
— Нет, — начал он, —
есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья
есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только
слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Словом, те же желания и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера
была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух, и в многих других, а пряталась и раздражала воображение, и это еще при первом шаге!
— Мне никак нельзя
было, губернатор не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить в порядок… — говорил Викентьев так торопливо, что некоторые
слова даже не договаривал.
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное,
был такой серьезный,
слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
— Погоди, дай сказать
слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты
была посерьезнее…
Опенкин в нескольких
словах сам рассказал историю своей жизни. Никто никогда не давал себе труда, да и не нужно никому
было разбирать, кто прав, кто виноват
был в домашнем разладе, он или жена.
Она проворно переложила книги на стул, подвинула стол на средину комнаты, достала аршин из комода и вся углубилась в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и на Райского ни взгляда не бросила, ни
слова ему не сказала, как будто его тут не
было.
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может
быть, в ее красоте
есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим
словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
Вера приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда,
слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то
есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь… (тут
было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько
слов).
Он так торжественно дал
слово работать над собой,
быть другом в простом смысле
слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и
слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я
буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
А ничего этого не
было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и
слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
— Зачем столько
слов? Прикажи — и я выдам тебе все тайны.
Был разговор о тебе. Бабушка стала догадываться, отчего ты
была задумчива, а потом стала вдруг весела…
Он и сам
было испугался своих
слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.
— А вы сами разве такая, какие
были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие
слова, как теперь? И вы тоже изменились!
Викентьев сдержал
слово. На другой день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери, сам дал «стречка», как он говорил, не зная, что
будет, и сидел, как на иголках, в канцелярии.
Мать его, еще почти молодая женщина, лет сорока с небольшим,
была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном
была вечная комическая война на
словах.
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких
словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может
быть, больше,
словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
Райский, не сказавши никому ни
слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не
было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите
слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где
были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы,
будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не
будет. А мне некогда, у меня
есть дела…
«Постараемся не видаться больше» — это
были его последние
слова. «Нельзя ли нам согласиться?» — отвечала она — и он не обернулся на эту надежду, на этот зов сердца.
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью
выпила стакан и ни с кем не сказала ни
слова.
— Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите ко мне, только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом
слове, — и от этого не пройдет! — «А может
быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»