Неточные совпадения
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы
садимся обедать, —
с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством
с домом Пахотиных. Но познакомился он
с своей родней не больше года тому назад.
Уже
сели за стол, когда пришел Николай Васильевич, одетый в коротенький сюртук,
с безукоризненно завязанным галстуком, обритый, сияющий белизной жилета, моложавым видом и красивыми, душистыми сединами.
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — отвечал он, кивая всем. — Я не обедаю
с вами, не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [не беспокойтесь (фр.).] — говорил он, когда ему предлагали
сесть. — Я за городом сегодня.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда
села, как почесала носик; поймает ежа и возится
с ним;
с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Против него
садился Райский и
с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил, как, пока еще
с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
С одной стороны Волга
с крутыми берегами и Заволжьем;
с другой — широкие поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших гор.
С третьей стороны видны
села, деревни и часть города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает по телу дрожь бодрости.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча,
с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно,
с презрением глядя в сторону, и только скажет: «Чтоб я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись,
с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на
село».
В саду Татьяна Марковна отрекомендовала ему каждое дерево и куст, провела по аллеям, заглянула
с ним в рощу
с горы, и наконец они вышли в
село. Было тепло, и озимая рожь плавно волновалась от тихого полуденного ветерка.
Но дома то сигару закурит, то
сядет с ногами на диван, почитает или замечтается, и в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
Она сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко в анфиладу комнат и как будто не видя выхода из этого положения, и
с нетерпением
села в кресло.
Вон баба катит бочонок по двору, кучер рубит дрова, другой, какой-то,
садится в телегу, собирается ехать со двора: всё незнакомые ему люди. А вон Яков сонно смотрит
с крыльца по сторонам. Это знакомый: как постарел!
Едва Райский коснулся старых воспоминаний, Марфенька исчезла и скоро воротилась
с тетрадями, рисунками, игрушками, подошла к нему, ласково и доверчиво заговорила, потом
села так близко, как не
села бы чопорная девушка. Колени их почти касались между собою, но она не замечала этого.
Вдруг иногда она мелькнет мимо него,
сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, на рыжих висках или на белом лбу.
Марфенька покраснела и
с усмешкой
села в угол.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья
с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью
сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Она попробовала освободиться, ей было неловко так стоять, наконец
села, раскрасневшись от усилия, и стала поправлять сдвинувшуюся
с места косу.
Он, не обращая на Райского внимания, переменил панталоны и
сел в большом кресле,
с ногами, так что коленки пришлись вровень
с лицом. Он положил на них бороду.
Райский хотел было пойти
сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде,
с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Она не стыдливо, а больше
с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять
села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь,
с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или
сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы
с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради Бога!
Садитесь сюда, ближе, ближе…
Он,
с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и
села в свой угол.
Она и не подозревала, что Райский более, нежели кто-нибудь в доме, занимался ею, больше даже родных ее, живших в
селе, которые по месяцам не видались
с ней.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не
садились в гостях, прежде нежели он не
сядет сам, взыскал бы
с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
Он проворно
сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию
с ее письма.
— Скажите, как мне
сесть, посадите меня!.. — говорила она
с покорной нежностью.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала
сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и
с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала
с кушетки, подняла штору, оправилась и
села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского
с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван,
села к нему близко, держа его за руку.
Он
сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал,
с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги
с постели и
сел, глядя на него.
Она все хотела во что бы то ни стало видеться
с ним наедине и все выбирала удобную минуту
сесть подле него, уверяя всех и его самого, что он хочет что-то сказать ей без свидетелей.
Но Козлов не слыхал вопроса,
сел на постель и повесил голову. Вера шепнула Райскому, что ей тяжело видеть Леонтья Ивановича, и они простились
с ним.
«Бедная!» —
с грустью думал он, вышел и
сел на паперть в ожидании Веры.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и
села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула
с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване — и, не найдя, что ей нужно,
села на стул, по-видимому, в изнеможении.
Он
сел на том месте, где стоял, и
с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами.
— О, чертова музыка! —
с досадой на этот стук сказал он и
сел на одну из скамей близ стола, положил локти на стол и впустил обе руки в густые волосы.
— Я вот что сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед,
сяду за куст и объяснюсь
с ней в любви голосом Бориса Павловича… — предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он
сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже
с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить
с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я
сяду, — прибавила она,
садясь на скамью.
Татьяна Марковна
села сзади изголовья и положила голову на те же подушки
с другой стороны. Она не спала, чутко сторожа каждое движение, вслушиваясь в дыхание Веры.
Татьяна Марковна будто
с укором покачала головой, но Марфенька видела, что это притворно, что она думает о другом или уйдет и
сядет подле Веры.
Потом встала, вынула из комода прежнее, нераспечатанное, такое же письмо и положила рядом
с этим, и
села опять в своей позе, закрывая руками лицо.
— Погоди, Вера! — шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская
с нее широкого, изумленного взгляда. —
Сядь вот здесь, — так! — говорил он, усаживая ее на маленький диван.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или
садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но
с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Райскому оседлали лошадь, а сзади их Татьяна Марковна отправила целую тележку
с гостинцами Анне Ивановне. И оба, вместо восьми часов, как хотели, едва выбрались из дома в десять и в половине одиннадцатого
сели на паром Тушина.
—
Садитесь,
сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом
с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают
с детьми и стариками.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво
сел и положил руки
с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...