Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый…
ты знаешь? Так
ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Какой вопрос: разумеется! Разве
ты не
от скуки садишься за карты? Все
от скуки спасаются, как
от чумы.
— Какое же
ты жалкое лекарство выбрал
от скуки — переливать из пустого в порожнее с женщиной: каждый день одно и то же!
— А в картах разве не одно и то же? А вот
ты прячешься в них
от скуки…
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например,
ты будешь говорить хоть сегодня? Чего
ты хочешь
от нее, если ее за
тебя не выдадут?
— И я
тебя спрошу: чего
ты хочешь
от ее теток? Какие карты к
тебе придут? Выиграешь
ты или проиграешь? Разве
ты ходишь с тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
—
От…
от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой,
ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев
тебе и ему — вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
На
тебе ключи, на вот счеты, изволь командовать, требуй отчета
от старухи: куда все растранжирила, отчего избы развалились!..
—
Ты не узнал Софью? — спросил он, едва приходя в себя
от изумления.
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала — какая тут красота! Вон на кого полюбуйся — на сестер! Скажу
тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко
от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Сколько я
тебе лет твержу!
От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я
тебе реестры покажу…
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где
ты выучилась
от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А
ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та — гордая!
— Стало быть,
ты и «Горя
от ума» не любишь? Там не свадьбой кончается.
— Да, если б не
ты, — перебил Райский, — римские поэты и историки были бы для меня все равно что китайские.
От нашего Ивана Ивановича не много узнали.
— Помилуй, Леонтий;
ты ничего не делаешь для своего времени,
ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы
от застоя!
— Что? — повторила она, — молод
ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила…
От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
— Это кто еще за
тобой лезет? Кого
ты привел? — с испугом спросил Козлов, пятясь
от окна.
—
Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я
тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он
от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а
ты еще погоди, я
тебя уйму! А
ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
—
Ты не красней: не
от чего! Я
тебе говорю, что
ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я
тебя поцелую!
— Шел, шел — и зной палит, и
от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: «За Волгу уехала!» Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, — набросился он на Викентьева, — невесту
тебе за это рябую!
— Хорошо, — сказал он, подумавши, и сел около нее, — я хотел спросить
тебя, зачем
ты бегаешь
от меня?
— А если
тебе так кажется… — нерешительно заметил он, еще не придя в себя
от удивления.
— Каково! — с изумлением, совсем растерянный говорил Райский. — Чего же
ты хочешь
от меня?
— Ну, так у
тебя зоркий
от природы глаз и мыслящий ум…
— Полно
тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри,
ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь
от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! — прибавила она. — Весь город это знает.
А
ты не унимаешься, раздулся
от гордости, а гордость — пьяный порок, наводит забвение.
— Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, — и не даром принимаю — я его заслуживаю. А вот и
тебе, за твой честный поступок, мой поцелуй — не
от бабушки, а
от женщины.
— Какая
ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал
тебе про эту свободу!.. Это, видно, какой-то дилетант свободы! Этак нельзя попросить друг у друга сигары или поднять
тебе вот этот платок, что
ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом! Берегись:
от свободы до рабства, как
от разумного до нелепого — один шаг! Кто это внушил
тебе?
— Это
ты что затеял, Борюшка? — приступила было она к нему и осыпала его упреками, закидала вопросами — но он отделался
от нее и пошел к Вере.
— Извини,
ты занята? — сказал он, пятясь
от нее, но не уходя.
— Первое, будь при сеансах и
ты; а то я с первого же раза убегу
от нее: согласна?
— А, попадья? Так это
ты пишешь: ах, это любопытно! — сказал Райский и даже потер коленки одна о другую
от предстоящего удовольствия, и погрузился в чтение.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась
от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь
ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Я
от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к
тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно,
от кого письмо и кого
ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
— Наоборот:
ты не могла сделать лучше, если б хотела любви
от меня.
Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед
тобой влюбленный в
тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но
ты не хотела, не хочешь… да?
— Сделать то, что я сказал сейчас, то есть признаться, что
ты любишь, и сказать,
от кого письмо на синей бумаге! это — второй выход…
— И не надо!
Ты скажи, любишь ли
ты и
от кого письмо: это будет все равно, что
ты умерла для меня.
Тебе на голову валятся каменья, а
ты в страсти думаешь, что летят розы на
тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары
от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.
— Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной,
от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что
ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли,
ты их?
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит?
Ты проговорился про какой-то ключ
от сердца: что это такое, Борис Павлыч, —
ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
— В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем
ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз в девушке? Да не
ты ли чего-нибудь нагородил ей?
От чего ей приходить в экстаз? — Что же делать?
— Долго ли, Вера, у
тебя будут секреты
от меня?
— Но ведь это единственный способ отделаться
от меня, если я
тебе несносен.
— Что ж
ты узнала и
от кого?
— Кто
тебя развивает,
ты вот что скажи? А
ты все уклоняешься
от ответа!
—
Ты прелесть, Вера,
ты наслаждение! у
тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах!
Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! —
Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не умирать
от любви к
тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
— Чего доброго,
от него станется и наяву, — ворчала бабушка. — А что он, отдал
тебе восемьдесят рублей?
— Знаешь что, Леонтий, я к
тебе с просьбой
от Татьяны Марковны! — сказал Райский.
Это проведала княгиня через князя Б. П.…И твоя Софья страдает теперь вдвойне: и оттого, что оскорблена внутренно — гордости ее красоты и гордости рода нанесен удар, — и оттого, что сделала… un faux pas и, может быть, также немного и
от того чувства, которое
ты старался пробудить — и успел, а я, по дружбе к
тебе, поддержал в ней…