Неточные совпадения
Райский одет
был в домашнее серенькое пальто, сидел с
ногами на диване.
Потом, как его
будут раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и
ноги, как он не сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Учитель-немец, как Васюков, прежде всего исковеркал ему руки и начал притопывать
ногой и
напевать, следя за каждым ударом по клавишу: а-а-у-у-о-о.
Бабушка, по воспитанию,
была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах, и
ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», — говорила она.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может
быть, жена билась у
ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
— Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта
нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему
будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
— Дело! — иронически заметил Райский, — чуть
было с Олимпа спустились одной
ногой к людям — и досталось.
Наконец надо
было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на
ноги все, профессора приняли участие, писали в Петербург и выхлопотали ему желанное место в желанном городе.
— Можно ведь, бабушка, погибнуть и по чужой вине, — возражал Райский, желая проследить за развитием ее житейских понятий, —
есть между людей вражда, страсти. Чем виноват человек, когда ему подставляют
ногу, опутывают его интригой, крадут, убивают!.. Мало ли что!
Вдруг этот разговор нарушен
был чьим-то воплем с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая
ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж,
были растрепаны волосы, в руке она держала гребенку и выла.
Она не знала, что ей надо делать, чтоб
быть не ребенком, чтоб на нее смотрели, как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника, смотрела себе под
ноги.
— А Тит Никоныч так и увивается около вас, чуть на вас не молится — всегда у ваших
ног! Только подайте знак — и он
будет счастливейший смертный!
Яков
был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на
ногах, одеты
были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено
быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовой бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.
В гостиной все
были в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична
была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая
ногой.
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб
нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не
была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в
ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад
был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Сапоги у него размокли совсем: он едва вытаскивал
ноги из грязи и разросшегося лопуха и крапивы и, кроме того, не совсем равнодушен
был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой.
— Что ж, я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у тебя
есть защитник, настоящий герой, с
ног до головы!..
— Вот так в глазах исчезла, как дух! — пересказывала она Райскому, — хотела
было за ней, да куда со старыми
ногами! Она, как птица, в рощу, и точно упала с обрыва в кусты.
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны
была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может
быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и
ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не
будет этого согласия, ваша
нога не
будет в доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
— Посмотрите, чего вы хотите, Марк: чтоб я
была глупее самой себя! Сами проповедовали свободу, а теперь хотите
быть господином и топаете
ногой, что я не покоряюсь рабски…
— Вот где мертвечина и
есть, что из природного влечения делают правила и сковывают себя по рукам и
ногам. Любовь — счастье, данное человеку природой… Это мое мнение…
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на
ноги, уже с другим лицом, какого не
было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Он исхлестал ее вожжой. Она металась из угла в угол, отпираясь, божась, что ему померещилось, что это
был «дьявол в ее образе» и т. п. Но когда он бросил вожжу и взял полено, она застонала и после первого удара повалилась ему в
ноги, крича «виновата», и просила помилования.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем
была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому,
ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
—
Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на
ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на
ногах, не добыв погибшего счастья.
Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась
быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
И сама бабушка едва выдержала себя. Она
была бледна; видно
было, что ей стоило необычайных усилий устоять на
ногах, глядя с берега на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся на ее груди, руках и коленях.