Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено
было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я
буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю
ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не
будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Но эта первая буря мало подействовала на меня: не
бывши никогда в море, я думал, что это так должно
быть, что иначе не бывает, то
есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под
ног и море как будто опрокидывается на голову.
Пляшущие
были молчаливы, выражения лиц хранили важность, даже угрюмость, но тем, кажется, они усерднее работали
ногами.
Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить
ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину людей, быта, немного расправить
ноги после качки,
поесть свежих устриц.
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих
ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут
есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины не выставляют так своих
ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать
ноги.
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет
ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он
будет глух и нем целый день.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то
есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну
ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже
было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и
ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Трудно
было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то
ногой, то рукой.
Я не только стоять, да и сидеть уже не мог, если не во что
было упираться руками и
ногами.
Кое-как добрался я до своей каюты, в которой не
был со вчерашнего дня, отворил дверь и не вошел — все эти термины теряют значение в качку —
был втиснут толчком в каюту и старался удержаться на
ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены.
«Да неужели
есть берег? — думаешь тут, — ужели я
был когда-нибудь на земле, ходил твердой
ногой, спал в постели, мылся пресной водой,
ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет?
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под
ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на
ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Попугай вертелся под
ногами, и кто-то из нас, может
быть я, наступил на него: он затрепетал крыльями и, хромая, спотыкаясь, поспешно скрылся от северных варваров в угол.
Соломенная шляпа, как цветок, видна
была между бычачьей
ногой и арбузами.
После чего, положив
ногу на голову Макомо, прибавил, что так
будет поступать со всеми врагами английской королевы.
Зеленый сначала бил весело
ногами о свою скамью: не в его натуре
было долго и смирно сидеть на одном месте.
У окон и дверей висели плотные шелковые драпри из материй, каких не делают нынче; чистота
была неимоверная: жаль
было ступать
ногами по этим лакированным полам.
Надо
было переправляться вброд; напрасно Вандик понукал лошадей: они не шли. «Аппл!» — крикнет он, направляя их в воду, но передние две только коснутся
ногами воды и вдруг возьмут направо или налево, к берегу.
Веллингтон лежал как будто у
ног наших, несмотря на то что мы
были милях в пяти от него.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными
ногами, сидели и стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут
были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
Рано утром все уже
было на
ногах, а я еще все спал.
Одет он
был в жакете и синих панталонах;
ноги у него босые, грудь открыта нараспашку.
По трапам еще стремились потоки, но у меня
ноги уж
были по колени в воде — нечего разбирать, как бы посуше пройти. Мы выбрались наверх: темнота ужасная, вой ветра еще ужаснее; не видно
было, куда ступить. Вдруг молния.
Я хотел
было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль
была мне не к лицу. Однако ж пора
было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с
ног до головы и легком платье, но
было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
На нем
была ситцевая юбка, на плечах род рубашки, а поверх всего кусок красной бумажной ткани; на голове неизбежный платок, как у наших баб;
ноги голые.
Малаец прятался под навесом юта, потом, увидев дверь моей каюты отворенною, поставил туда сначала одну
ногу, затем другую и спину, а голова
была еще наруже.
У всех каюты завалены
были ананасами; кокосы валялись под
ногами.
Эти дерева
были так скользки, что мы едва могли держаться на
ногах.
Не
было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде
выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия
ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
Вскоре после того один из матросов, на том же судне,
был ужален, вероятно одним из них, в
ногу, которая сильно распухла, но опухоль прошла, и дело тем кончилось.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше
было круто идти. Я не пошел:
нога не совсем
была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты
были простыней с головы до
ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Вечером зажгли огни под деревьями; матросы группами теснились около них; в палатке
пили чай, оттуда слышались пение, крики. В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по
ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а в заливе, между скал, лежал густой мрак.
Наконец они решились, и мы толпой окружили их: это первые наши гости в Японии. Они с боязнью озирались вокруг и, положив руки на колени, приседали и кланялись чуть не до земли. Двое
были одеты бедно: на них
была синяя верхняя кофта, с широкими рукавами, и халат, туго обтянутый вокруг поясницы и
ног. Халат держался широким поясом. А еще? еще ничего; ни панталон, ничего…
Тут
были, между прочим, два или три старика в панталонах, то
есть ноги у них выше обтянуты синей материей, а обуты в такие же чулки, как у всех, и потом в сандалии.
Стоят на
ногах они неуклюже, опустившись корпусом на коленки, и большею частью смотрят сонно, вяло: видно, что их ничто не волнует, что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна
быть в мыслящей толпе, что они
едят, спят и больше ничего не делают, что привыкли к этой жизни и любят ее.
Но в них сесть
было нельзя: или
ног, или головы девать некуда.
Мы взаимно раскланялись. Кланяясь, я случайно взглянул на
ноги — проклятых башмаков нет как нет: они лежат подле сапог. Опираясь на руку барона Крюднера, которую он протянул мне из сострадания, я с трудом напялил их на
ноги. «Нехорошо», — прошептал барон и засмеялся слышным только мне да ему смехом, похожим на кашель. Я, вместо ответа, показал ему на его
ноги: они
были без башмаков. «Нехорошо», — прошептал я в свою очередь.
Но эти раки мне не понравились: клешней у них нет, и шеи тоже, именно нет того, что хорошо в раках;
ноги недурны, но крепки; в средине рака много всякой дряни, но
есть и белое мясо, которым наполнен низ всей чашки.
7-го октября
был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под
ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Я еще не
был здесь на берегу — не хочется, во-первых, лазить по голым скалам, а во-вторых, не в чем: сапог нет, или, пожалуй, вон их целый ряд, но ни одни нейдут на
ногу.
Я советую вам ехать в дальний вояж без сапог или в тех только, которые
будут на
ногах; но возьмите с собой побольше башмаков и ботинок… и то не нужно: везде сделают вам.
Я сначала, как заглянул с палубы в люк, не мог постигнуть, как сходят в каюту: в трапе недоставало двух верхних ступеней, и потому надо
было прежде сесть на порог, или «карлинсы», и спускать
ноги вниз, ощупью отыскивая ступеньку, потом, держась за веревку, рискнуть прыгнуть так, чтобы попасть
ногой прямо на третью ступеньку.
Выходить надо
было на руках, это значит выскакивать, то
есть упереться локтями о края люка, прыгнуть и стать сначала коленями на окраину, а потом уже на
ноги.
Надо
было каждый раз нагибаться, чтоб парусом не сшибло с
ног.
Я только
было собрался отвечать, но пошевелил нечаянно
ногой: круглое седалище, с винтом, повернулось, как по маслу, подо мной, и я очутился лицом к стене.
Подле нее, свесив до полу
ноги, ехал англичанин, такой жидкий и невеличественный, как полна и величественна
была его супруга.
Жалко
было смотреть на бедняков, как они, с обнаженною грудью, плечами и
ногами, тряслись, посинелые от холода, ожидая часа по три на своих лодках, пока баниосы сидели в каюте.