Неточные совпадения
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне
хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце,
хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу
не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая.
Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку
не сумеет: лошадей «
не проходили в классе».
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь
не так, как ей
хотелось.
«Всё учитесь: со временем!» — думал Райский. А ему бы
хотелось —
не учась — и сейчас.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один
не сердится, а мне
хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
—
Не смею сомневаться, что вам немного… жаль меня, — продолжал он, — но как бы
хотелось знать, отчего? Зачем бы вы желали иногда видеть меня?
Ему
не то чтобы
хотелось дружбы,
не то чтобы сердце развернулось к прежним, добрым чувствам.
— Ну,
не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и
не отдам их в гимназию, — заключил Райский. — А теперь давай обедать или я к бабушке уйду. Мне есть
хочется.
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»!
Не говори этого! А прибавляй всегда: «
хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда
не выйдет по-твоему…
Но ей до смерти
хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет,
не спит,
не ест, пусть бы даже это была неправда.
— Послушайте, — сказал Марк, — мне есть
хочется: у Леонтья ничего нет.
Не поможете ли вы мне осадить какой-нибудь трактир?
Ему
хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он
не знал, с которого начать.
— Вот видите: мне
хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства.
Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Райскому страх как
хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он стоял,
не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление, то ему и подавно
хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия, забывать, что она тут, подле него, —
не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
Вот чего ему все
хочется: «вместе»! От этого желания он
не может отделаться, стало быть,
не может действовать бескорыстно: и это есть второе препятствие.
Он старался, и успевал,
не показывать ей, что еще занят ею. Ему даже
хотелось бы стереть и память об увлечении, которое он неосторожно и смешно высказал.
Райский пошел домой, чтоб поскорее объясниться с Верой, но
не в том уже смысле, как было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился прошедшей слабости и ему
хотелось немного отметить Вере за то, что она поставила его в это положение.
— Так, мне
хочется сделать ей что-нибудь приятное… — сказала она, но
не прибавила, что она хваталась за это средство, чтоб хоть немного отучить Райского от себя.
— Вам ничего
не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом
не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне бы
хотелось остаться здесь… на неопределенное время…
—
Не влюблена ли? — вполголоса сказал Райский — и раскаялся;
хотелось бы назад взять слово, да поздно. В бабушку точно камнем попало.
— Я думаю, соловей поет то самое, что мне
хотелось бы сказать теперь, да
не умею…
— Вам скучно жить мирно, бури
хочется! А обещали мне и другую жизнь, и чего-чего
не обещали! Я была так счастлива, что даже дома заметили экстаз. А вы опять за свое!
— А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым
хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые
не станут слушать. И вам
не стыдно своей роли? — сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. — Вы верите в нее, считаете ее
не шутя призванием?
«Говорят: „Кто
не верит — тот
не любит“, — думала она, — я
не верю ему, стало быть… и я…
не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело… что он уходит?
Хочется упасть и умереть здесь!..»
— Вижу,
хочется сказать «осел»: скажи, Вера,
не церемонься!
Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и
хотелось, и даже обещала она сделать, да
не может.
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего
не видеть. Ей
хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее
не касались лучи дня, чтобы
не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего
не думать,
не чувствовать,
не сознавать.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я хочу знать… Мне
хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала…
Не могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
Она смотрела вокруг себя и видела —
не то, что есть, а то, что должно быть, что ей
хотелось, чтоб было, и так как этого
не было, то она брала из простой жизни около себя только одно живое верное, созидая образ, противоположный тому, за немногими исключениями, что было около.
Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми глазами в темноту. Ей
хотелось забыться, уснуть, но сон
не приходил.
— А ведь мне есть
хочется! — вдруг сказал он, принимаясь за ложку, и засмеялся, — я что-то давно
не ел…
— Мое горе
не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам
хочется видеть меня: ужели это правда?
Ему все еще
хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право
не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть
не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому
не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб
не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему
хотелось положить совсем конец этим покушениям.
По впечатлительной натуре своей он пристрастился к этой новой, простой, мягкой и вместе сильной личности. Он располагал пробыть в «Дымке» и долее. Ему
хотелось вникнуть в порядок хозяйственного механизма Тушина. Он едва успел заметить только наружный порядок, видеть бросающиеся в глаза результаты этого хозяйства,
не успев вникнуть в самый процесс его отправления.
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он
не изменял своей семье, своей группе,
не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему
хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…