Неточные совпадения
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня
ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего
не рассказывал товарищам, как они ни приставали
к нему.
В одном месте опекун, а в другом бабушка смотрели только, — первый, чтобы
к нему в положенные часы
ходили учителя или чтоб он
не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «
не связывался со всякой дрянью».
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно,
не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она,
проходя чрез цветник и направляясь
к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов
не надо покупать: свои есть.
Никто из дворни уже
не сходил в этот обрыв, мужики из слободы и Малиновки обходили его, предпочитая спускаться с горы
к Волге по другим скатам и обрывам или по проезжей, хотя и крутой дороге, между двух плетней.
Он подал просьбу
к переводу в статскую службу и был посажен
к Аянову в стол. Но читатель уже знает, что и статская служба удалась ему
не лучше военной. Он оставил ее и стал
ходить в академию.
Но Райский в сенат
не поступил, в академии с бюстов
не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет,
ходил в театр и
к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса…
А его резали ножом, голова у него горела. Он вскочил и
ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы,
не помня себя,
не зная, что он делает. Он вышел
к хозяйке, спросил,
ходил ли доктор, которому он поручил ее.
— А! — поймал ее Райский, —
не из сострадания ли вы так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это никому
не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам
к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это сила, и гордость тут имеет смысл.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий
не догадается и
ходит с пятном целый день,
к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Леонтий, разумеется, и
не думал
ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе
не мог. И одеться ему было
не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
— Отчего вы
к нам обедать
не ходите? Приходите завтра, — сказала она.
Любила, чтоб
к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а
не она
к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный
не проехал и
не прошел,
не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто
не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда
не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска
не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она
не узнала.
Но этот урок
не повел ни
к чему. Марина была все та же, опять претерпевала истязание и бежала
к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока
не проходил первый пыл.
Пока ветер качал и гнул
к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе, бабушка
не смыкала глаз,
не раздевалась,
ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
Если сам он идет по двору или по саду, то
пройти бы ему до конца,
не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится
к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Она
не любила, чтобы
к ней приходили в старый дом. Даже бабушка
не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась
ходить туда.
— То и ладно, то и ладно: значит, приспособился
к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек
не пройдет, ни птица
не пролетит, ни амбре никакого
не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры
не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Он
прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь,
к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее
не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
Но он
не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она
проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли
к чаю,
не пошевельнулся и
не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день
не знал, где она и что делает.
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок!
Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как
не пожурить! Видите ли, — обратился он
к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
Но
прошло три дня: ни губернатор, ни вице-губернатор, ни советники
не завернули
к нему. Начать жалобу самому, раскапывать старые воспоминания — он почему-то
не счел удобным.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы
не садились в гостях, прежде нежели он
не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение
к рангу; но нынешний губернатор
к этому равнодушен. Он даже
не замечает, как одеваются у него чиновники, сам
ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй
не доходило».
— Смотрите же: месяц
прошел — и пари кончено. Мне ваших панталон
не нужно — я их вам дарю, в придачу
к пальто.
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто
не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле,
ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков,
не видали ли ее, заглядывал
к ним в избы, забыв об уговоре
не следить за ней.
Райский сам устал, но его терзала злоба, и он
не чувствовал ни усталости, ни сострадания
к своей жертве.
Прошло пять минут.
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях,
ходил из угла в угол и десять раз подходил
к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это
не легко сделать.
Недавно еще, пробираясь
к берегу Волги, мимоходом он видел ее в чаще, но теперь
не знал, как
пройти к ней, чтобы укрыться там и оттуда, пожалуй, наблюдать грозу.
— Когда оно настанет — и я
не справлюсь одна… тогда я приду
к вам — и ни
к кому больше, да
к Богу!
Не мучьте меня теперь и
не мучьтесь сами…
Не ходите,
не смотрите за мной…
Вера долго
ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла
к ним. Она еще
не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
Райский,
не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник,
к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услыхал шаги неподалеку от себя и притаился. Мимо его
прошел Марк.
Райский пришел домой злой,
не ужинал,
не пошутил с Марфенькой,
не подразнил бабушку и ушел
к себе. И на другой день он
сошел такой же мрачный и недовольный.
— За словом в карман
не ходите: умница! С вами
не скучно. Если б еще
к этому…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него
не боюсь, а за вас у меня душа
не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что
не будет
ходить к обедне.
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно
не слыхать, что с обрыва
ходить более
не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви
к себе.
— Ты…
не ходишь, кажется, больше туда? — продолжал он, указывая
к обрыву.
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее,
ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону,
к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что
не забудет его.
— Ну, девки, покажу я вам диковинку! — сказал он, плюнув сквозь зубы в сторону, — пойдемте, Пелагея Петровна,
к барину,
к Борису Павловичу, в щелку посмотреть; в тиатр
не надо
ходить: как он там «девствует»!..
— Леонтья я перевезу
к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе
не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу…
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра,
не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите
не ходить туда,
к обрыву… Поздно!
— Прижмите руку
к моей голове, — говорила она кротко, — видите, какой жар…
Не сердитесь на меня, будьте снисходительны
к бедной сестре! Это все
пройдет… Доктор говорит, что у женщин часто бывают припадки… Мне самой гадко и стыдно, что я так слаба…
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь
к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его
не сбывались, он возвращался в беседку и начинал
ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он
не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон
не сходил, как друг,
к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
Она принимала гостей,
ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита
к Вере, была уже
не в себе. Она почти
не владела собой, отказывалась от многих блюд,
не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она
не пришла вчера
к обеду, а появилась на минуту и потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они
ходили целый час в сумерки!.. И так далее.
Люди были в ужасе. Василиса с Яковом почти
не выходили из церкви, стоя на коленях. Первая обещалась
сходить пешком
к киевским чудотворцам, если барыня оправится, а Яков — поставить толстую с позолотой свечу
к местной иконе.
Райский совсем потерял голову и наконец решился пригласить старого доктора, Петра Петровича, и намекнуть ему о расстройстве Веры,
не говоря, конечно, о причине. Он с нетерпением ждал только утра и беспрестанно
ходил от Веры
к Татьяне Марковне, от Татьяны Марковны
к Вере.
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию,
прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы
не приехали с той стороны.
К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна
не так здорова и
не выходит из комнаты.
— Я
не за тем пришла
к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты
не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего
не хочу, я едва
хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего
не знать,
не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Ничего, так. Была больна, чуть
не слегла. Теперь
прошло… Где бабушка? — обратилась она
к Василисе.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы
ходили с Верой в саду, уходили
к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого
не принимали… вот откуда вышла сплетня!