Неточные совпадения
— Ну, нет,
не одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и та же сдача карт может повториться лет в тысячу
только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!..
Не одно и то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я
не понимаю!
Он повел было жизнь холостяка, пересиливал годы и природу, но
не пересилил и
только смотрел, как ели и пили другие, а у него желудок
не варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
Когда же наставало
не веселое событие,
не обед,
не соблазнительная закулисная драма, а затрогивались нервы жизни, слышался в ней громовой раскат, когда около него возникал важный вопрос, требовавший мысли или воли, старик тупо недоумевал, впадал в беспокойное молчание и
только учащенно жевал губами.
Но какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, — такое чувство, если
только это чувство, каким светятся глаза у людей сытых, беззаботных, всем удовлетворенных и
не ведающих горя и нужд.
— Женщины, — продолжал Пахотин, — теперь
только и находят развлечение с людьми наших лет. (Он никогда
не называл себя стариком.) И как они любезны: например, Pauline сказала мне…
— О нет, цветы, деревья — кто ж им будет мешать в этом? Я
только помешала им видеть мои ботинки: это
не нужно, лишнее.
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? — заметила она. —
Только, пожалуйста,
не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
— Что же надо делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? — спросила она покойным голосом, показывавшим, что она
не намерена была сделать шагу, чтоб понять их, и говорила
только потому, что об этом зашла речь.
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Ах,
только не у всех, нет, нет! И если вы
не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы
не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я
не знаю! А я
только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются
не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— И я
не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и
не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все,
только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу
только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества;
не удастся ли там?
А оставил он ее давно, как
только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба
не есть сама цель, а
только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б
не было этих людей, то
не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Иногда он кажется так счастлив, глаза горят, и наблюдатель
только что предположит в нем открытый характер, сообщительность и даже болтливость, как через час, через два, взглянув на него, поразится бледностью его лица, каким-то внутренним и, кажется, неисцелимым страданием, как будто он отроду
не улыбнулся.
Райский
не знал: он так же машинально слушал, как и смотрел, и ловил ухом
только слова.
Райский
только глядел, как проворно и крепко пишет он цифры, как потом идет к нему прежде брюхо учителя с сердоликовой печаткой, потом грудь с засыпанной табаком манишкой. Ничего
не ускользнуло от Райского,
только ускользнуло решение задачи.
Он содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того
только, чтоб видели, что он умеет умирать. Он
не спал ночей, читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
Он бросался к Плутарху, чтоб
только дальше уйти от современной жизни, но и тот казался ему сух,
не представлял рисунка, картин, как те книги, потом как Телемак, а еще потом — как «Илиада».
Но мысль о деле, если
только она
не проходила через доклад, как, бывало, русский язык через грамматику, а сказанная среди шуток и безделья, для него как-то ясна, лишь бы
не доходило дело до бумаг.
В одном месте опекун, а в другом бабушка смотрели
только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он
не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «
не связывался со всякой дрянью».
В эту неделю ни один серьезный учитель ничего от него
не добился. Он сидит в своем углу, рисует, стирает, тушует, опять стирает или молча задумается; в зрачке ляжет синева, и глаза покроются будто туманом,
только губы едва-едва заметно шевелятся, и в них переливается розовая влага.
Нарисовав эту головку, он уже
не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял,
только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» —
только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому
только, что Васюков, ни к чему
не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя
не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Только совестясь опекуна,
не бросал Райский этой пытки, и кое-как в несколько месяцев удалось ему сладить с первыми шагами. И то он все капризничал: то играл
не тем пальцем, которым требовал учитель, а каким казалось ему ловчее,
не хотел играть гамм, а ловил ухом мотивы, какие западут в голову, и бывал счастлив, когда удавалось ему уловить ту же экспрессию или силу, какую слышал у кого-нибудь и поразился ею, как прежде поразился штрихами и точками учителя.
Но это
не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам. Да еще кто-то сказал ему, что при таланте
не нужно много и работать, что работают
только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и одна во всей дворне
только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной,
не расставалась с ней, знает всю ее жизнь и теперь живет у нее как экономка и доверенная женщина.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и
только скажет: «Чтоб я ее
не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
Этого было довольно и больным и лекарке, а помещику и подавно. Так как Меланхолиха практиковала
только над крепостными людьми и мещанами, то врачебное управление
не обращало на нее внимания.
И сам Яков
только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и
не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него
не было. Барыня назначила его дворецким за то
только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки
не напивается, и
не курит; притом он усерден к церкви.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего
не сказала,
не спросила, а
только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
Хотя она была
не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже
не любила записывать; а если записывала, так
только для того, по ее словам, чтоб потом
не забыть, куда деньги дела, и
не испугаться. Пуще всего она
не любила платить вдруг много, большие куши.
Потом, если нужно, ехала в ряды и заезжала с визитом в город, но никогда
не засиживалась, а
только заглянет минут на пять и сейчас к другому, к третьему, и к обеду домой.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому
только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он
не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Правда ли это, нет ли — знали
только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких
не делали.
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он думает, но
не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи:
только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
Вот
только никак
не заставишь его о хозяйстве слушать: молод!
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к карандашам, поговорила о цене на хлеб и перешла в другую, потом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила
только веревку, чтоб
не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
— Стало быть, прежде в юнкера — вот это понятно! — сказал он. — Вы да Леонтий Козлов
только не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение.
— У вас есть талант, где вы учились? — сказали ему, —
только… вон эта рука длинна… да и спина
не так… рисунок
не верен!
Только художник представился ему
не в изящной блузе, а в испачканном пальто,
не с длинными волосами, а гладко остриженный;
не нега у него на лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит к ней, то отойдет от нее, задумывается…
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав, что Райский
только раз десять был в академии и с бюстов
не рисует.
— Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо
не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет
только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
— Ах, нет, кузина,
только не у Catherine: наряды и выезды, выезды и наряды…
Впрочем, я мало помню, что было, помню
только, что ездил танцмейстер и учил: chasse en avant, chasse а gauche, tenez-vous droit, pas de grimaces… [шаг вперед, шаг налево, держитесь прямей,
не гримасничайте… (фр.)]
— Я думаю — да, потому что сначала все слушали молча, никто
не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали в один голос, окружили меня… Но я
не обратила на это внимания,
не слыхала поздравлений: я обернулась,
только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Страсть
не исказит вас, а
только поднимет высоко.
— Вы
не будете замечать их, — шептал он, — вы будете
только наслаждаться,
не оторвете вашей мечты от него,
не сладите с сердцем, вам все будет чудиться, чего с вами никогда
не было.
Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице
только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась,
не шевелясь.
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел
только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было
не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.