Неточные совпадения
— Что же мне делать, cousin: я
не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь,
нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я
не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же
нужно, во-вторых?
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и
нужно: завтра
не будет, может быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой,
не ангельской, а человеческой красотой.
— Вы оттого и
не знаете жизни,
не ведаете чужих скорбей: кому что
нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы
не любили! А любить,
не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык,
не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
— Нет, — сказал он, —
нужно еще одно, я
не упомянул: это… талант.
Он чувствовал и понимал, что он
не лежебока и
не лентяй, а что-то другое, но чувствовал и понимал он один, и больше никто, — но
не понимал, что же он такое именно, и некому было растолковать ему это, и разъяснить,
нужно ли ему учить математику или что-нибудь другое.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там
нужно, с презрением глядя в сторону, и только скажет: «Чтоб я ее
не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
Потом, если
нужно, ехала в ряды и заезжала с визитом в город, но никогда
не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас к другому, к третьему, и к обеду домой.
Она
не живала в столице, никогда
не служила в военной службе и потому
не знала, чего и сколько
нужно для этого.
Накупать брильянтов, конечно,
не самой (это все, что есть неподдельного в ее жизни) — нарядов, непременно больше, чем
нужно, делая фортуну поставщиков, — вот главный пункт ее тщеславия.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я живу так, как
нужно?
Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина,
не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы
не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете,
не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей
нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Жизнь «для себя и про себя» —
не жизнь, а пассивное состояние:
нужно слово и дело, борьба. А ты хочешь жить барашком!
А тут внук, свой человек, которого она мальчишкой воспитывала, «от рук отбился», смеет оправдываться, защищаться, да еще спорить с ней, обвиняет ее, что она
не так живет,
не то делает, что
нужно!
Татьяна Марковна
не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было дела, и она продолжала делать все и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей
нужно, что нравилось, что нет.
Марина была
не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников:
не то скользящий быстро по предметам, ни на чем
не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз,
не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда
нужно, воплям — бог знает что!
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей
нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего
не пропускающий, как глаза.
А мне одно
нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь,
не раздражать, и слава Богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне
не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто
не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
«Да — она права: зачем ей доверять мне? А мне-то как оно
нужно, Боже мой! чтоб унять раздражение, узнать тайну (а тайна есть!) и уехать!
Не узнавши, кто она, что она, —
не могу ехать!»
— Для меня собственно — я бы ничего
не сделала, а если б это
нужно было для вас, я бы сделала так, как вам счастливее, удобнее, покойнее, веселее…
— Да,
нужно имя — и тогда только я успокоюсь и уеду. Иначе я
не поверю, до тех пор
не поверю, пока будет тайна…
«Я сделал все, что мог, все, что мог! — твердил он, — но вышло
не то, что
нужно…» — шепнул он со вздохом.
— Мне
нужно это знать — и потому говорите! — настаивала она. — Вы ведь обещали исполнять даже капризы, а это
не каприз. Вы сказали ей? Да? Конечно, вы
не скажете «нет»…
— Вот уж и ненадолго! Лучше бы
не предупреждала, а когда
нужно — и прогнала бы, — сказал он, войдя и садясь напротив. — Отчего же ненадолго?
— Неудивительно, что вы соскучились, — заметил губернатор, — сидя на одном месте, удаляясь от общества…
Нужно развлечение… Вот
не хотите ли со мной прокатиться? Я послезавтра отправляюсь осматривать губернию…
— Ах, Борис, и ты
не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели — и все-таки
не угадывают моей болезни и лекарства, какое
нужно, а лекарство одно…
— Что тебе
нужно, Вера, зачем ты
не даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все шел к ней.
— Если услышите… выстрел оттуда… (она показала на обрыв) — будьте подле меня…
не пускайте меня — заприте, если
нужно, удержите силой…
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване — и,
не найдя, что ей
нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.
Она прокралась к окраине двора, закрытой тенью, и вошла в темную аллею. Она
не шагала, а неслась; едва мелькал темный ее силуэт, где
нужно было перебежать светлое пространство, так что луна будто
не успевала осветить ее.
— Для этого
нужно, чтоб вы были сильнее меня, а мы равны, — отвечал он упрямо, — оттого мы и
не сходимся, а боремся.
И оба встали с места, оба бледные, стараясь
не глядеть друг на друга. Она искала, при слабом, проницавшем сквозь ветви лунном свете, свою мантилью. Руки у ней дрожали и брали
не то, что
нужно. Она хваталась даже за ружье.
Нужно было узнать,
не вернулась ли Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать к себе Марину и послал ее посмотреть, дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
— Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны; вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но
не хочу его. Мне
нужно, чтоб вы знали и…
не отняли руки, когда я подам вам свою.
— Все равно, я сказала бы вам, Иван Иванович. Это
не для вас
нужно было, а для меня самой… Вы знаете, как я дорожила вашей дружбой: скрыть от вас — это было бы мукой для меня. — Теперь мне легче — я могу смотреть прямо вам в глаза, я
не обманула вас…
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она
не обременяла ее наставлениями,
не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что
нужно.
Ее как будто стало
не видно и
не слышно в доме. Ходила она тихо, как тень, просила, что
нужно, шепотом,
не глядя в глаза никому прямо.
Не смела ничего приказывать. Ей казалось, что Василиса и Яков смотрели на нее сострадательно, Егорка дерзко, а горничные — насмешливо.
О, Боже сохрани! Если уже зло неизбежно, думала она, то из двух зол меньшее будет — отдать письма бабушке, предоставить ей сделать, что
нужно сделать. Бабушка тоже
не ошибется, они теперь понимают друг друга.
—
Не разберу, душенька, — сказала она, с тоской отодвинув письмо. — Ты скажи лучше коротко, зачем мне
нужно знать.
— Я как-нибудь, через брата, или соберусь с силами и сама отвечу на эти письма, дам понять, в каком я положении, отниму всякие надежды на свидание. А теперь мне
нужно пока дать ему знать только, чтоб он
не ходил в беседку и
не ждал напрасно…
—
Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет
нужно.
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь,
не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому
нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как ни ускользал, а дал ответ!
Для романа —
нужно… другое, а главное — годы времени! Я
не пожалел бы трудов; и на время
не поскупился бы, если б был уверен, что моя сила — в пере!
— Рада бы, хоть сейчас со двора! Нам с Верой теперь вдвоем
нужно девушку да человека. Да
не пойдут! Куда они денутся? Избалованы, век — на готовом хлебе!