Неточные совпадения
Она
была из старинного богатого
дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена
была женитьбой и что он
не успел пожить и пожуировать.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя
были скупы и
не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью
дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть
не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он
был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи.
Дом его, тоже старый и когда-то богатый,
был связан родством с
домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней
не больше года тому назад.
Она
была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать
не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми
домами.
И он
не спешил сблизиться с своими петербургскими родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды на балу увидел Софью, раза два говорил с нею и потом уже стал искать знакомства с ее
домом. Это
было всего легче сделать через отца ее: так Райский и сделал.
В
доме какая радость и мир жили! Чего там
не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого
дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Она стригла седые волосы и ходила
дома по двору и по саду с открытой головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке,
не шел ей и как будто готов
был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в
дому огня
не разводить и чтоб людям
не тесно
было. Теперь у всякого и у всякой свой угол
есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Если в
доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени,
не позволяя себе нескромной мысли,
не только намека в речи,
не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Это
было более торжественное шествие бабушки по городу.
Не было человека, который бы
не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо
домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Но Нила Андреевича они
не застали
дома: он
был в палате.
Maman
была строга и серьезна, никогда
не шутила, почти
не смеялась, ласкала мало, все ее слушались в
доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и папа тоже.
— Боже мой, Наташа! — закричал он
не своим голосом и побежал с лестницы, бросился на улицу и поскакал на извозчике к Знаменью, в переулок, вбежал в
дом, в третий этаж. — Две недели
не был, две недели — это вечность! Что она?
— Ну, так вы никогда
не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька,
будешь жить в этом
доме, а Верочка в старом.
— Да уж ничего этого
не будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг
дома! Без садика что за житье?
Татьяна Марковна
не совсем
была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого
дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если
не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
Прочими книгами в старом
доме одно время заведовала Вера, то
есть брала, что ей нравилось, читала или
не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты
были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего
не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое.
Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и
дома).
Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут,
побудь с нами
дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми
не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь
не так…
— Как же:
ешь дома,
не ходи туда, спи, когда
не хочется, — зачем стеснять себя?
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и
быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали
дома,
не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено
было; мостов
не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
Татьяна Марковна
не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало
было дела, и она продолжала делать все и за всех в
доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь
был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в
домах, на улице, в церкви, то
есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет,
не спит,
не ест, пусть бы даже это
была неправда.
— Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно
было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и
не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с
дома снесет!
— Вы морщитесь:
не бойтесь, — сказал Марк, — я
не сожгу
дома и
не зарежу никого. Сегодня я особенно
пью, потому что устал и озяб. Я
не пьяница.
— Все холодное! Как же
не разбудить меня!
Дома есть мясо, цыплята… Ах, Борюшка, срамишь ты меня!
Райский хотел
было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый
дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
— Я велела кофе сварить, хотите
пить со мной? — спросила она. —
Дома еще долго
не дадут: Марфенька поздно встает.
Вера являлась ненадолго, здоровалась с бабушкой, сестрой, потом уходила в старый
дом, и
не слыхать
было, что она там делает. Иногда она вовсе
не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.
— Так это за то, что у меня деньжонки водятся да
дом есть, и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой
дом? И
дом не мой, а твой. И он сам
не беден…
К нему все привыкли в городе, и почти везде, кроме чопорных
домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка
не принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то
есть людей поважнее в городе.
Из
дома выходить для нее
было наказанием; только в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она
не выходит, она говорила, что любит «домовничать».
Когда кто приходил посторонний в
дом и когда в прихожей
не было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда
не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда
не могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.
Он заглянул к бабушке: ее
не было, и он, взяв фуражку, вышел из
дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал
дома, улицы.
Он взял фуражку и побежал по всему
дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры
не было, ни в ее комнате, ни в старом
доме, ни в поле
не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее
не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от
дома.
— Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты
не услышишь и
не заметишь меня в
доме:
буду «умник», — прибавил он, —
буду «справедлив»,
буду «уважать твою свободу», и как рыцарь
буду «великодушен»,
буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
Но все еще он
не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему
не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб
не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в
доме. А надо добиться, чтоб ему это
было все равно.
— Хорошо, Вера,
буду работать над собой, и если мне
не удастся достигнуть того, чтоб
не замечать тебя, забыть, что ты живешь в
доме, так я
буду притворяться…
— По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем
доме, и если б я допустил это, то
был бы жалкая дрянь. Вы этого
не понимаете, тем хуже для вас!..
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы
не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в
доме никогда
не была!
Не то я упеку и его, и весь
дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей
не занашивал…
Но все же ей
было неловко —
не от одного только внутреннего «противоречия с собой», а просто оттого, что вышла история у ней в
доме, что выгнала человека старого, почтен… нет, «серьезного», «со звездой»…
В
доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч
не влюблен,
не беснуется,
не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или два он спрашивал у Марины,
дома ли барышня, и однажды,
не заставши ее в
доме, полдня просидел у обрыва и,
не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она
была, стараясь сделать вопрос небрежно.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти
не выходит из
дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь
дом, начиная с нас, то
есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может
быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Но ему нравилась эта жизнь, и он
не покидал ее.
Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но
не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это
был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
— А я послушаюсь — и без ее согласия
не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если
не будет этого согласия, ваша нога
не будет в
доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
Через неделю после радостного события все в
доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька
не скакали уже. Оба
были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или
пели, или читали вдвоем.
Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его знать ее
не хочет,
не замечает, как будто она
была мебель в
доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который
не умеет привлечь в
дом порядочных людей и заставить уважать жену.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть
не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне
не до нее, это домашнее дело! У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в
доме, нет ли…