Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей,
мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати лет в канцеляриях, в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал
мысль начальника, разделял его взгляд
на дело и ловко излагал
на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект: Аянов работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил.
— Ты
на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или
мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит, было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит, есть настоящее, а здесь
на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
Он не досказал своей
мысли, сделал нетерпеливый жест рукой и сел
на диван.
А со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и будете уже с другими
мыслями глядеть и туда,
на улицу.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается
на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная
мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время
на это.
Она долго глядит
на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет книгу, развертывает страницу и опять погружается в
мысль о том, как живут другие.
Он засмеялся, подумав, что сказала бы Софья, если б узнала эту
мысль Кирилова? Он мало-помалу успокоился, любуясь «правдой»
на портрете, и возвратился к прежним, вольным мечтам, вольному искусству и вольному труду. Тщательно оберегая портрет, он повез его к Софье.
Потом он отбросил эту
мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами, слова кипят
на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою
мысль, то помогает себе бровями, складками
на лбу и отчасти указательным пальцем.
Наше дело теперь — понемногу опять взбираться
на потерянный путь и… достигать той же крепости, того же совершенства в
мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем «общественном хозяйстве»… цельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! низость, мелочи, дрянь — все побледнеет: выправится человек и опять встанет
на железные ноги…
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ
мыслей, я уверена (она сделала ударение
на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя
на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих
мыслей, чужую долю
на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите
на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней,
на что она смотрит, угадывает ее
мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая
мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы
на голову, плеснуть
на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Несмотря
на данное себе слово не заниматься ею, не обращать
на нее внимания, а поступать с ней, как с «ничтожной девочкой», он не мог отвязаться от
мысли о ней.
— Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать
на каждый мой взгляд, слово, даже
на мои
мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже
на пути к новому чувству, хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными
мыслями и чувствами.
Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит
мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит
на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои
на мелочь, не грязнит чистоту…
Утром он чувствовал себя всегда бодрее и мужественнее для всякой борьбы: утро приносит с собою силу, целый запас надежд,
мыслей и намерений
на весь день: человек упорнее налегает
на труд, мужественнее несет тяжесть жизни.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него
на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители
мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
У него даже мелькнула
мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить
на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю в его воображении.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя
на него, как он в волнении глядел
на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала
мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
Складки стали прилежно работать у него
на лбу, помогая
мысли.
У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь
на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его,
мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
Вдруг у бабушки мелькнула счастливая
мысль — доведаться о том, что так ее беспокоило, попытать вывести
на свежую воду внучку — стороной, или «аллегорией», как она выразилась Райскому, то есть примером.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула
на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову
на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение
на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С
мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Мысль его плодотворна, фантазия производительна, душа открыта для добра, деятельности и любви — не к одной Вере, но общей любви ко всякому живому созданию.
На все льются лучи его мягкости, ласки, заботы, внимания.
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои
мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень
на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не смела приступиться к тебе…
И язык изменяет ей
на каждом шагу; самый образ проявления самоволия
мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь
на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ
мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви
на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча
на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что
на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои
мысли, надежды, цели… и…
Вы не дорожили ничем — даже приличиями, были небрежны в
мыслях, неосторожны в разговорах, играли жизнью, сорили умом, никого и ничего не уважали, ни во что не верили и учили тому же других, напрашивались
на неприятности, хвастались удалью.
Он содрогнулся опять при
мысли употребить грубый, площадной обман — да и не поддастся она ему теперь. Он топнул ногой и вскочил
на плетень, перекинув ноги
на другую сторону.
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы
на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще
мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
Она не слушала, что жужжала ей
на ухо любимая подруга, способная знать все секреты Веры, беречь их, покоряться ей, как сильнейшей себе властной натуре, разделять безусловно ее образ
мыслей, поддакивать желаниям, но оказавшаяся бессильною, когда загремел сильный гром над головой Веры, помочь снести его и успокоить ее.
Бабушка сострадательна к ней: от одного этого можно умереть! А бывало, она уважала ее, гордилась ею, признавала за ней права
на свободу
мыслей и действий, давала ей волю, верила ей! И все это пропало! Она обманула ее доверие и не устояла в своей гордости!
— Что за
мысль, Борис! какая теперь красота!
на что я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше кладут… Оставь до другого раза…
Вскоре она погрузилась — не в печаль, не в беспокойство о письмах и о том, придет ли Марк, что сделает бабушка, — а в какой-то хаос смутных чувств, воспоминаний, напрасно стараясь сосредоточить
мысли на одном чувстве,
на одном моменте.
Он нарисовал глаза закрытыми, глядя
на нее и наслаждаясь живым образом спящего покоя
мысли, чувства и красоты.
На каждый взгляд,
на каждый вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких
мыслей — всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни.