Неточные совпадения
Комната Софьи смотрела несколько веселее прочих, особенно когда присутствовала в ней сама хозяйка: там
были цветы, ноты, множество современных безделок.
Много
комнат прошли Райский и Аянов, прежде нежели добрались до жилья, то
есть до
комнат, где сидели обе старухи и Софья Николаевна.
Если б вы не знали,
будет ли у вас топлена
комната и выработаете ли вы себе на башмаки и на салоп, — да еще не себе, а детям?
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что
будет с вами, с этой скучной
комнатой? Цветы не
будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
Райский лет десять живет в Петербурге, то
есть у него там
есть приют, три порядочные
комнаты, которые он нанимает у немки и постоянно оставляет квартиру за собой, а сам редко полгода выживал в Петербурге с тех пор, как оставил службу.
Со страхом и замиранием в груди вошел Райский в прихожую и боязливо заглянул в следующую
комнату: это
была зала с колоннами, в два света, но до того с затянутыми пылью и плесенью окнами, что в ней
было, вместо двух светов, двое сумерек.
В лавке
были сукна и материи, в другой
комнате — сыр и леденцы, и пряности, и даже бронза.
Бабушка с княгиней
пила кофе, Райский смотрел на
комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в
комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех
комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых буклях, так тихо говорят, так любовно смотрят друг на друга и так им хорошо в темных, прохладных
комнатах, с опущенными шторами. И в жизни, должно
быть, хорошо!
— Не может
быть: это двое делали, — отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь в другую
комнату, закричал: — Иван Иванович!
— Потом, когда мне
было шестнадцать лет, мне дали особые
комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую
комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах
были слезы…
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что
было и кто
был у maman в
комнате. Там
было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
Однако, продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому неудобно
было войти в царствие небесное. Он задумчиво ходил взад и вперед по
комнате.
Он развернул портрет, поставил его в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к
комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она
была одна: тетки уехали к обедне.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал,
есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые
комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте
комнату в мезонине — и мы
будем вместе гулять,
петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
Через четверть часа вошел в
комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не
было ни золотника.
Она тихонько переменила третью, подложив еще рису, и сама из-за двери другой
комнаты наблюдала, как он
ел, и зажимала платком рот, чтоб не расхохотаться вслух. Он все
ел.
— В самом деле: вы хотите,
будете? Бабушка, бабушка! — говорила она радостно, вбегая в
комнату. — Братец пришел: ужинать
будет!
Когда не
было никого в
комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь
есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
Он с любопытством переступил порог, оглядел
комнату и — обманулся в ожидании: там ничего не
было!
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее в
комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало
было дела, и она продолжала делать все и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
— Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно
было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую
комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Он шел к бабушке и у ней в
комнате, на кожаном канапе, за решетчатым окном, находил еще какое-то колыханье жизни, там еще
была ему какая-нибудь работа, ломать старый век.
Райский хотел
было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая
комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних
комнат; припомнил, где
была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать.
Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в другую
комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не
было.
— Я уж
был у вас в
комнате… Извините за нескромность… — сказал он.
— Послушайте, Вера: дайте мне
комнату здесь в доме — мы
будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
Шагов ее не слышно
было за дверью, только скрип ступеней давал знать, что она поднималась по лестнице в
комнату Марфеньки.
Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто падал другой свет на предметы; простая
комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась в угол, всегда
была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.
В
комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него
был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
— Не давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит… — Но сама пошла
было из
комнаты.
Она никогда бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он
был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в
комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
Запереть ему совсем двери
было не в нравах провинции вообще и не в характере Татьяны Марковны в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного в
комнате, его жалобы и вздохи.
Чай он
пил с ромом, за ужином опять
пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим
комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по зимам, кому
была охота, мог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с
комнатами кучеров.
Она проворно переложила книги на стул, подвинула стол на средину
комнаты, достала аршин из комода и вся углубилась в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и на Райского ни взгляда не бросила, ни слова ему не сказала, как будто его тут не
было.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и,
выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и ушла. Он встал из-за стола и ушел к себе в
комнату.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не
было, ни в ее
комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
— Убедите себя, что мой покой, мои досуги, моя
комната, моя… «красота» и любовь… если она
есть или
будет… — это все мое и что посягнуть на то или другое — значит…
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину
комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено
быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовой бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.
Но Веры уж не
было в
комнате.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля
есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей
комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в
комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого
будет.
Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна
была уже в другой
комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
— Ведь у меня свой крепкий паром, — сказал Тушин, — с крытой беседкой. Вера Васильевна
были там, как в своей
комнате: ни капли дождя не упало на них.
Но через день, через два прошло и это, и, когда Вера являлась к бабушке, она
была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в
комнате по ночам.
Райский ушел, и бабушкина
комната обратилась в кабинет чтения. Вере
было невыносимо скучно, но она никогда не протестовала, когда бабушка выражала ей положительно свою волю.