Неточные совпадения
Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху,
из внутренних
комнат, которые,
в противоположность большим нижним залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на
комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую
в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех
комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя,
в красной ленте, самой княгини, с белой розой
в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин
из угла следил за мной такими глазами, что я ушла
в другую
комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Она сделала движение, встала, прошлась по
комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко
в анфиладу
комнат и как будто не видя выхода
из этого положения, и с нетерпением села
в кресло.
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки
из другой
комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского,
в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
Через четверть часа вошел
в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто
из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
— Кто там? — послышался голос
из другой
комнаты, и
в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти,
в пестром халате, с синим платком
в руках.
— Вынь все
из него и положи
в моей
комнате, — сказал он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам, бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести их сюда…
Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две
в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул
из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу…» — и исчез.
Иногда на окно приходил к ним погреться на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко; и если Василиса отлучалась
из комнаты, девчонка не могла отказать себе
в удовольствии поиграть с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота с клубком: тут часто клубок и сам кот летели на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой.
Она проворно переложила книги на стул, подвинула стол на средину
комнаты, достала аршин
из комода и вся углубилась
в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и на Райского ни взгляда не бросила, ни слова ему не сказала, как будто его тут не было.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина
в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и ушла. Он встал из-за стола и ушел к себе
в комнату.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию
из жалости, частию оттого, что от них
в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их
в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели
в стороны,
в ожидании, пока позовут завтракать.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила
из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему
в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался
в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон
в его
комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все еще у всех
в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что
в одно прекрасное утро он не выскочит
из окна или не перережет себе горла.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями
из оранжерей
комнаты у него убирает. Поп умный,
из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там
в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Райский с любопытством шел за Полиной Карповной
в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он
в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что
из этого будет.
Он вошел
в комнату, почтительно поцеловал руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась освободить свою голову из-под подушки и вылезть
из постели, куда запряталась от грозы.
Она часто отвлекалась то
в ту, то
в другую сторону.
В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она,
в один вечер,
в таком настроении исчезла
из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
Викентьев пришел, но не
в комнату, а
в сад, и выжидал, не выглянет ли
из окна его мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но
в доме — тишина.
— Я сначала попробовал полететь по
комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится
из ружья Марк…
Райский махнул рукой, ушел к себе
в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма
из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли,
в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим
комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить
из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает
в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и
в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю
в скобках).
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору
в одном сюртуке, глядел на окна Веры и опять уходил
в комнату, ожидая ее возвращения. Но
в темноте видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку
из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и
в ней, потому что листья облетели.
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился
в лице и бросился вон
из комнаты к старому дому.
Тут случилось
в дворне не новое событие. Савелий чуть не перешиб спину Марине поленом, потому что хватился ее на заре,
в день отъезда гостей, пошел отыскивать и видел, как она шмыгнула
из комнаты, где поместили лакея Викентьевой. Она пряталась целое утро по чердакам,
в огороде, наконец пришла, думая, что он забыл.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла
из дому, ногой отворяя двери, прошла все
комнаты, коридор, спустилась
в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
Все пришло
в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не выходит
из комнаты.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б
из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца
в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более.
В один
из туманных, осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела
в своей
комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
Она сошла вниз, прошла все
комнаты и взялась за ручку двери
из залы
в переднюю. А с той стороны Тушин взялся за ту же ручку. Они отворили дверь, столкнулись и улыбнулись друг другу.
Теперь он ехал с ее запиской
в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб
из людской заметили кучера и взяли его у него, и робко брался за ручку двери. Даже придя
в ее
комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
Райский, с умилением брата, смотрел на невесту, и когда она вышла
из своей
комнаты, совсем одетая, он сначала ахнул от восторга, потом испугался, заметив
в ее свадебном, померанцевом букете несколько сухих, увядших цветков.
Райский перешел
из старого дома опять
в новый,
в свои
комнаты. Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с Верой поселиться опять у нее
в доме. Тушин звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого. Козлов почесал голову, подумал и вздохнул, глядя — на московскую дорогу.
Накануне отъезда,
в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой.
В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные им
из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.