Неточные совпадения
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где
замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов:
у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
А он прежде всего воззрился в учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие
у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся на животе его сердоликовую печатку, потом
заметил, что
у него большой палец правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.
Потом осмотрел каждого ученика и
заметил все особенности:
у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы,
у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон
у двоих,
у одного справа,
у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех
заметил и изучил, как кто смотрит.
«Как это он? и отчего так
у него вышло живо,
смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу, какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она
у него.
— Ну, хозяин, смотри же,
замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что
у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут
у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко
замечал, как картина эта повторяется
у него в голове; как там расположились горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и
мели там, и паруса белеют.
— Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто
у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не
смел…
У него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел на нее то
смело, то стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два и потом боялась или не хотела глядеть.
Глаза, как
у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не
замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он даже быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и начал
мелом крупно чертить молящуюся фигуру. Он вытянул
у ней руку и задорно, с яростью, выделывал пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет — все не выходит!
— Что, он часто бывает
у вас? — спросил Райский,
заметив и эту сухость тона.
У Софьи в лице показалось принуждение; она даже притворно зевнула в сторону. Он
заметил.
— Та совсем дикарка — странная такая
у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно
заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но
заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала
у него на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
— Я не шучу, —
заметила она, —
у меня давно было в голове.
Но где Уленьке было
заметить такую красоту? Она
заметила только, что
у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
— Вон
у вас пуговицы нет. Постойте, не уходите, подождите меня здесь! —
заметила она, проворно побежала домой и через две минуты воротилась с ниткой, иглой, с наперстком и пуговицей.
Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему
мечут искры, тот же
у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не
заметит меня. Есть
у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит…
— Она всегда такая
у нас! —
заметила она.
— Я пришла посмотреть, горит ли
у тебя свечка: что ты не погасишь? —
заметила она.
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно
заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только
у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Вот видите, —
заметил Марк, — однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо
у вас на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.
— Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и того,
у кого
у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, —
заметил Марк.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал
у него по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил по огороду, по саду, не
замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
— Попадья! — повторил он задумчиво, не слушая ее и не
заметив, что она улыбнулась, что
у ней от улыбки задрожал подбородок.
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить,
заметив, что
у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит
у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина
у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
У ней из маленького, плутовского, несколько приподнятого кверху носа часто светится капля. Пробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол, и даже углем
помечала, где быть глазам, где носу. Их отобрали
у нее, и она оставалась с каплей, которая издали светилась, как искра.
— Не лгите! — перебила она. — Если вам удается
замечать каждый мой шаг и движение, то и мне позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу, не в плену
у турецкого паши…
Он даже
заметил где-то в слободе хорошенькую женскую головку и мимоездом однажды поклонился ей, она засмеялась и спряталась. Он узнал, что она дочь какого-то смотрителя, он и не добирался — смотрителя чего, так как
у нас смотрителей множество.
— Вы
у нас, — продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не
замечаете…
— Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, — уже в зале говорила Крицкая, — но с таким грубияном никогда не буду, ни
у вас, нигде… Если б покойный муж был жив, он бы не
смел…
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не
замечает, как одеваются
у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
А
у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она
заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется,
у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Но она и вида не показывает, что
замечает его желание проникнуть ее тайны, и если
у него вырвется намек — она молчит, если в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте.
— Как можно спросить: прогневаются! — иронически
заметила Татьяна Марковна, — на три дня запрутся
у себя. Бабушка не
смей рта разинуть!
Полина Карповна перемогла себя, услыхав, что рисуют ее улыбку. Она периодически, отрывисто и тяжело дышала, так что и грудь увлажилась
у ней, а пошевельнуться она боялась. А Райский мазал да мазал, как будто не
замечал.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже
у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически
заметил это проницательная шельма, Марк!
— Да, в самом деле! То-то я все
замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и
у всех в девичьей, и
у Марфеньки тоже, рты черные… Ты не любишь варенья, Вера?
—
У вас дело? —
заметил Райский, — это любопытно.
— Я не хочу, не пойду… вы дерзкий! забываетесь… — говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая
у него руку, и против воли шла. — Что вы делаете, как
смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое
у меня лицо — бабушка сейчас
заметит.
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы
у ней руку, и оба, не
смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— Знаю, и это мучает меня… Бабушка! — почти с отчаянием
молила Вера, — вы убьете меня, если
у вас сердце будет болеть обо мне…
Он искал глазами ее в саду и
заметил у окна ее комнаты.
— Что это
у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? —
заметила она, отнимая
у него руки, — всю руку изломаете!
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского.
У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив,
замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как художник, началась
у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему —
у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги!
У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока
поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.