Неточные совпадения
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, —
заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «
у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
Старец уселся на кожаный красного дерева диванчик, очень старинной постройки, а гостей, кроме обоих иеромонахов,
поместил у противоположной стены, всех четверых рядышком, на четырех красного дерева обитых черною сильно протершеюся кожей стульях.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла
молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера
у стояния была, а сегодня и к вам.
— Э, да
у нас и гор-то нету! — воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим, на следующие «основные и существенные» положения своего противника, духовного лица,
заметьте себе.
— Петр Александрович, как же бы я
посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа,
у иного сердце как
у Александра Македонского, а
у другого — как
у собачки Фидельки.
У меня — как
у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
У юродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями
мечет.
Бывают же странности: никто-то не
заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру
у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат,
у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не
замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Слава Богу, наконец-то и вы! Я одного только вас и
молила у Бога весь день! Садитесь.
— И не
смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она
у вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще… Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
— Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, — сентенциозно
заметил он. — Ну что там
у тебя? Что твой старец?
— Вот ты говоришь это, — вдруг
заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали
у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Да я и сам не знаю…
У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только
заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки
у него на уме.
— «Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду, и тогда никто не
посмеет…» Потом помолчал да и говорит — губенки-то
у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа, говорит, какой это нехороший город наш, папа!» — «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город».
За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и не
смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и
у нас, и до того национальным, что
у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и
у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе.
Потому
у здешних теперь сбыту нет: кулачат Масловы — отец с сыном, стотысячники: что положат, то и бери, а из здешних никто и не
смеет против них тягаться.
Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было
у него столько-то богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его веселились, и любил он их очень, и
молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи,
у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и
молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
А надо
заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял
у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не
посмел — искривленно так лицо
у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Замечу еще мельком, что хотя
у нас в городе даже многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.
«Что бы
у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла
у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правое плечо, но она не
заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь
мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках
у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
Веришь ли тому: никто-то здесь не
смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут
у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто.
— Да
у меня и сдачи не будет, —
заметил тот, —
у вас мельче нет?
Начали мыться. Петр Ильич держал кувшин и подливал воду. Митя торопился и плохо было намылил руки. (Руки
у него дрожали, как припомнил потом Петр Ильич.) Петр Ильич тотчас же велел намылить больше и тереть больше. Он как будто брал какой-то верх над Митей в эту минуту, чем дальше, тем больше.
Заметим кстати: молодой человек был характера неробкого.
— Не
сметь! — вскричал Петр Ильич. —
У меня дома нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублей просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!
— Это какая
у вас собачка? — спросил он вдруг рассеянно приказчика,
заметив в углу маленькую хорошенькую болоночку с черными глазками.
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и
заметил:
у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
«Свинство это все, эта вся народность, —
заметил он, отходя, — это
у них весенние игры, когда они солнце берегут во всю летнюю ночь».
Выбежала я этта его
молить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да
у Плотниковых лавки смотрю и вижу, что он уж отъезжает и что руки уж
у него не в крови» (Феня это
заметила и запомнила).
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не
заметили, но за ширмами,
у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Время это именно совпадало с тем, когда Митя встретил в темноте на галерейке разыскивавшего его хозяина, причем тут же
заметил, что
у Трифона Борисовича какая-то в лице и в речах вдруг перемена.
Заметим, однако, кстати, что
у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, был принят радушно, но потом, в последний месяц особенно, Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на улице например, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что очень хорошо заприметил Митя.
Замечу раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович, с самого начала своего
у нас поприща, почувствовал к нашему Ипполиту Кирилловичу, прокурору, необыкновенное уважение и почти сердцем сошелся с ним.
На прямой вопрос Николая Парфеновича: не
заметил ли он, сколько же именно денег было в руках
у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех мог видеть
у него в руках деньги, когда получал от него взаймы, — Максимов самым решительным образом ответил, что денег было «двадцать тысяч-с».
—
Заметил ты, как собаки встречаются и обнюхиваются? Тут какой-то общий
у них закон природы.
— И
заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцать или даже восемнадцать, то кажется не так холодно, как например теперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцать градусов, да еще когда снегу мало. Это значит, люди еще не привыкли.
У людей все привычка, во всем, даже в государственных и в политических отношениях. Привычка — главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.
— А почем я знаю, про какого? Теперь
у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик.
Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль
у этого на лице, что он дурак, вот
у этого мужика, а?
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство
у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не
смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично.
У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
Надо
заметить, что во все это время деньги
у него не переводились.
Личико Илюшечки перекосилось. Он страдальчески посмотрел на Колю. Алеша, стоявший
у дверей, нахмурился и кивнул было Коле украдкой, чтобы тот не заговаривал про Жучку, но тот не
заметил или не захотел
заметить.
Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а
у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит, никакой гуманности не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств не чувствуете, вас не коснулось развитие, вы, говорит, чиновник и взятки берете!» Тут уж я начала кричать и
молить их.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что
у нас, а и на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
— Пальцы-то
у вас все дрожат-с, в судороге, —
заметил Смердяков и сам не спеша развернул бумагу. Под оберткой оказались три пачки сторублевых радужных кредиток.
—
У тебя расстроены нервы, —
заметил джентльмен с развязно-небрежным, но совершенно дружелюбным, однако, видом, — ты сердишься на меня даже за то, что я мог простудиться, а между тем произошло оно самым естественным образом.
Кроме того, все с удовольствием сейчас же
заметили, что он, в такое краткое пребывание
у нас, всего в какие-нибудь три дня может быть, сумел удивительно ознакомиться с делом и «до тонкости изучил его».
— О, это прекрасно! Мыслитель, как вы, может и даже должен относиться весьма широко ко всякому общественному явлению. Покровительством преосвященного ваша полезнейшая брошюра разошлась и доставила относительную пользу… Но я вот о чем, главное, желал бы
у вас полюбопытствовать: вы только что заявили, что были весьма близко знакомы с госпожой Светловой? (Nota bene. [
Заметь особо (лат.).] Фамилия Грушеньки оказалась «Светлова». Это я узнал в первый раз только в этот день, во время хода процесса.)
Замечу еще, что он, в разговоре, от рассеянности ли какой, часто забывал слова самые обычные, которые отлично знал, но которые вдруг почему-то
у него из ума выскакивали.