Неточные совпадения
У него
был живой, игривый ум, наблюдательность и некогда смелые порывы в характере. Но шестнадцати лет он поступил в гвардию, выучась отлично говорить,
писать и
петь по-французски и почти не зная русской грамоты. Ему дали отличную квартиру, лошадей, экипаж и тысяч двадцать дохода.
— Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у меня теперь шевелится мысль
писать ее портрет. Это займет месяц, потом
буду изучать ее…
Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она
писала роман, то, может
быть, и не бросила бы.
— Зачем? У меня
есть что
писать. Я дело
пишу…
— Опять ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если ты перестанешь
писать — вот тогда и
будет дело.
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!..
напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня
есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
Это
был учитель математики. Он пошел к доске,
написал задачу, начал толковать.
Прошел май. Надо
было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому
было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах,
писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода
было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано
было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда
писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
— Почем знать? Какая-нибудь встреча… вон здесь
есть богатая невеста… Я
писала тебе…
Что из этого
будет — он не знал, и пока решил
написать Марфенькин портрет масляными красками.
Наконец надо
было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на ноги все, профессора приняли участие,
писали в Петербург и выхлопотали ему желанное место в желанном городе.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то
есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты
были мышами. Вера
писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
Что
было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась,
написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах
пишут. Боже тебя сохрани меняться,
быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Это тот самый… Марк… что… Я
писал тебе: помнишь… — начал
было Козлов.
Ему пришла в голову прежняя мысль «
писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
— У меня
есть просьба к вам, monsieur Boris… надеюсь, я уже могу называть вас так… Faites mon portrait. [
Напишите мой портрет (фр.).]
Он по родству — близкое ей лицо: он один и случайно, и по праву может и должен
быть для нее этим авторитетом. И бабушка
писала, что назначает ему эту роль.
— Зачем же
пишут об этом, если королю не
было особой причины посетить Христианию!..
— Не
было ли там большого пожара: этого не
пишут? — спросил Райский.
— Или, например, Ирландия! — начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, —
пишут, страна бедная,
есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…
«Я кругом виновата, милая Наташа, что не
писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению, ленилась, а кроме того,
были другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь — это (тут три слова
были зачеркнуты)… и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не
писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может
быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Он какой-то артист: все рисует,
пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая
была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто
был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все
пишут и кто
пишет к ним.
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут
есть кто-то, с кем она видится, к кому
пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге
было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
Он без церемонии почти вывел бабушку и Марфеньку, которые пришли
было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал
писать «патрет», пришел
было спросить, не отнести ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
«Что она делает? — вертелось у бабушки в голове, — читать не читает — у ней там нет книг (бабушка это уже знала), разве
пишет: бумага и чернильница
есть».
— Может
быть — и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне надо
писать…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее
был урок. Он артист, рисует,
пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не
будет ходить к обедне.
От Райского она не пряталась больше. Он следил за ней напрасно, ничего не замечал и впадал в уныние. Она не получала и не
писала никаких таинственных писем, обходилась с ним ласково, но больше
была молчалива, даже грустна.
— Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, —
пишите ко мне, только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от этого не пройдет! — «А может
быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и
написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не
было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
Самую любовь он обставлял всей прелестью декораций, какою обставила ее человеческая фантазия, осмысливая ее нравственным чувством и полагая в этом чувстве, как в разуме, «и может
быть, тут именно более, нежели в разуме» (
писал он), бездну, отделившую человека от всех не человеческих организмов.
«Веруй в Бога, знай, что дважды два четыре, и
будь честный человек, говорит где-то Вольтер, —
писал он, — а я скажу — люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
Он бы
написал Рафаэлеву Мадонну в эти минуты счастья, если б она не
была уже написана, изваял бы Милосскую Венеру, Аполлона Бельведерского, создал бы снова храм Петра!
— Не знаю, бабушка,
пишу жизнь — выходит роман:
пишу роман — выходит жизнь. А что
будет окончательно — не знаю.
Она
писала, что желает видеть его, что он ей нужен и впереди
будет еще нужнее, что «без него она жить не может» — и иногда записка разрешалась в какой-то смех, который, как русалочное щекотанье, производил в нем зуд и боль.
«Не
пишите больше, я в четверг
буду сама домой: меня привезет лесничий!»
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и
написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала
есть.
«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? —
писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями, то
есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и получишь ли мое письмо?
— Кто же? — вдруг сказала она с живостью, — конечно, я… Послушайте, — прибавила она потом, — оставим это объяснение, как я просила, до другого раза. Я больна, слаба… вы видели, какой припадок
был у меня вчера. Я теперь даже не могу всего припомнить, что я
писала, и как-нибудь перепутаю…
Она
была бледнее прежнего, в глазах ее
было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все это могло
быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями,
писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И никто ничего не замечал.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы
написать ему сегодня до вечера? И что
напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он
будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете
есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче
писать и роман: перед глазами
будет она, как живая…
— Что же! — повторила она с примесью легкого раздражения, — я пробовала вчера
написать ему всего две строки: «Я не
была — и не
буду счастлива с вами и после венчанья, я не увижу вас никогда.
«Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне все… тогда, может
быть, злодей догадался бы и не
писал ей проклятых писем!»
Тушин опять покачал
ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не
быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку
написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
Но как бы Вера ни решила, все же, в память прошлого, она должна
была… хоть
написать к нему свое решительное письмо — если больна и вынести свидания не может.