Неточные совпадения
Не знаю, получили ли вы мое коротенькое письмо из Дании, где, впрочем, я не
был, а
писал его во время стоянки на якоре в Зунде.
Это описание достойно времен кошихинских, скажете вы, и
будете правы, как и я
буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне
писать нечего, разве вскользь, говоря о себе, когда придется к слову.
«Да неужели
есть берег? — думаешь тут, — ужели я
был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой,
ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках, читал,
писал на столе, который не пляшет?
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными глазами и с косой, которая, не укладываясь на голове, падала на шею, — словом, как на картинах
пишут римлянок.
Я из Англии
писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в вере в чудо или в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого предпочитаем скучать и
быть скучными.
Я
писал вам, как я
был очарован островом (и вином тоже) Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из вида, я немного разочаровался. Что это за путешествие на Мадеру? От Испании рукой подать, всего каких-нибудь миль триста! Это госпиталь Европы.
Но денька два-три прошли, перемены не
было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее
было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая не мешает ни читать, ни
писать, ни думать, ни мечтать.
Переход от качки и холода к покою и теплу
был так ощутителен, что я с радости не читал и не
писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы, ходил по палубе, читал
было, да не читается, хотел
писать — не пишется. Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал
было подойти к окну, но места
были ангажированы, и я пошел
писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол
писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не
было, я стал вслушиваться внимательнее.
Не помню,
писал ли я вам, что эта шкуна, купленная адмиралом в Англии, для совместного плавания с нашим фрегатом, должна
была соединиться с нами на мысе Доброй Надежды. Теперь адмирал посылал ее вперед.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал
есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел
писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Я не
писал к вам из Гонконга (или правильнее, по-китайски: Хонкона): не
было возможности
писать — так жарко.
Однако нет возможности
писать: качка ужасная; командуют «четвертый риф брать». С мыса Доброй Надежды такого шторма не
было. Пойду посмотрю, что делается…
Я
писал, что 9 числа оставалось нам около 500 миль до Бонин-Cима: теперь 16 число, а остается тоже 500… ну хоть 420 миль, стало
быть, мы сделали каких-нибудь миль семьдесят в целую неделю: да, не более.
Бичи
пишет, что в его время
было так много черепах здесь, что они покрывали берег, приходя класть яйца в песок.
«Шарок, —
пишет он, —
было еще больше, нежели черепах: они даже хватали за весла зубами».
За пазухой, по обыкновению,
был целый магазин всякой всячины: там лежала трубка, бумажник, платок для отирания пота и куча листков тонкой, проклеенной, очень крепкой бумаги, на которой они
пишут, отрывая по листку, в которую сморкаются и, наконец, завертывают в нее, что нужно.
Весь день и вчера всю ночь
писали бумаги в Петербург; не до посетителей
было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели
быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может
быть, и на берег выходить не понадобится.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один
писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что как ни красиво
было небо, как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Но говорят и
пишут, между прочим американец Вилькс, француз Малля (Mallat), что здесь нет отелей; что иностранцы, после 11-ти часов, удаляются из города, который на ночь запирается, что остановиться негде, но что зато все гостеприимны и всякий дом к вашим услугам. Это заставляет задумываться: где же остановиться, чтоб не
быть обязанным никому?
есть ли необходимые для путешественника удобства?
Измученные, мы воротились домой.
Было еще рано, я ушел в свою комнату и сел
писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
В углу под навесом, у самых ворот, сидели двое или трое молодых людей, должно
быть сотрудники, один за особым пюпитром, по-видимому главный, и
писали.
Об этом
писали так много раз, что я не хотел ничего упоминать, если б не
был таким близким свидетелем, почти участником зрелища.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им
написали по-китайски, что женщины могут
быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Гостей посадили за стол и стали потчевать чаем, хлебом, сухарями и ромом. Потом завязалась с ними живая письменная беседа на китайском языке. Они так проворно
писали, что глаза не
поспевали следить за кистью.
Сегодня старик приехал рано утром и
написал предлинное извинение, говоря, что он огорчен случившимся; жалеет, что мы не можем указать виновных, что их бы наказали весьма строго; просил не сердиться и оправдывался незнанием корейцев о том, что делается «внутри четырех морей», то
есть на белом свете.
Объясниться с ними
было нельзя: они не умели ни говорить, ни
писать по-китайски, да к тому же еще все пьяны.
Отец Аввакум
написал им на бумажке по-китайски, что мы, русские, вышли на берег погулять и трогать у них ничего не
будем.
Даже одна корейская королева, покорив соседнюю область, сама сочинила оду на это событие и послала ко двору китайского богдыхана, который,
пишет Иакинф,
был этим очень доволен.
Впрочем, обе приведенные книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие о здешних местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может
быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы захотели узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке, о котором я как проезжий, встретивший нечаянно остановку на пути и имевший неделю-другую досуга, мог
написать только этот бледный очерк.
Я не заставил повторять себе этого приглашения и ни одну бумагу в качестве секретаря не
писал так усердно, как предписание себе самому, от имени адмирала, «следовать до С.-Петербурга, и чтобы мне везде чинили свободный пропуск и оказываемо
было в пути, со стороны начальствующих лиц, всякое содействие» и т. д.
Я
писал тогда, как неблагоприятно
было наше плавание по Балтийскому морю в октябрьскую холодную погоду, при противных ветрах и туманах.
Он мне показал бумаги, какие сам
писал до моего приезда в Лондон. Я прочитал и увидел, что… ни за что не
напишу так, как они написаны, то
есть таким строгим, точным и сжатым стилем: просто не умею!
«Зачем ему секретарь? — в страхе думал я, — он
пишет лучше всяких секретарей: зачем я здесь? Я — лишний!» Мне стало жутко. Но это
было только начало страха. Это опасение я кое-как одолел мыслью, что если адмиралу не недостает уменья, то недостанет времени самому
писать бумаги, вести всю корреспонденцию и излагать на бумагу переговоры с японцами.
Например, моряки говорят и
пишут «приглубый берег», то
есть имеющий достаточную глубину для кораблей.