Он нарочно станет
думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Неточные совпадения
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст
свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик
думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит
о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора
о деле
подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не
подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по
своей фамилии должен в гвардии.
Он там говорил
о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины.
Думая впоследствии
о своем романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод.
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в
свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не
о том, что она писала
о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» —
подумал он.
Он сел и погрузился в
свою задачу
о «долге»,
думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Но последние ее слова, этот грубо-кокетливый вызов, обращенный прямо к нему и на него, заставили его
подумать и
о своей защите, напомнили ему
о его собственной борьбе и
о намерении бежать.
Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом — нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали,
думал он, и та только раздражит ее
своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит
о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
— А я
думал,
о своей тревоге, об этой буре…
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией
о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я
думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу
свои мысли, надежды, цели… и…
Думая только дать другое направление слухам
о Вере,
о себе и
о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу
своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и
думала только, не без грусти, узнав его характер,
о том, куда он теперь денется и куда денет
свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать
своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не
думала о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
— Да, — сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о людях, которые полагают, что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже;
думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы
о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все
думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Алексей Александрович ничего не хотел
думать о поведении и чувствах
своей жены, и действительно он об этом ничего не
думал.
Этот ужас смолоду часто заставлял его
думать о дуэли и примеривать себя к положению, в котором нужно было подвергать жизнь
свою опасности.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не
думал о значении
своей жизни.
О матери Сережа не
думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил
о ней и помолился
своими словами
о том, чтобы мать его завтра, к его рожденью, перестала скрываться и пришла к нему.