Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше
делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Вы, по обыкновению, хотите из желания девочек посмотреть ботинки
сделать важное
дело, разбранить меня и потом заставить согласиться с вами… да?
— Я пойду прямо к
делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть в лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы
делаете для этого?
— Серьезная мысль! — повторил он, — ты говоришь о романе, как о серьезном
деле! А вправду: пиши, тебе больше нечего
делать, как писать романы…
А если нет ничего, так лежит, неподвижно по целым
дням, но лежит, как будто трудную работу
делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами и
делами. То она заставит девок кроить, шить, то чинить что-нибудь, то варить, чистить. «
Делать все самой» она называла смотреть, чтоб все при ней
делали.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не
делали.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое
дело они
делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что
делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
Он в самом
деле опускался на колени, но она
сделала движение ужаса, и он остановился.
— Что за
дело! — вдруг горячо перебил он,
делая большие глаза. — Что за
дело, кузина? Вы снизойдете до какого-нибудь parvenu, [выскочка (фр.).] до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! — с изумлением, почти с ужасом повторял он.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф?
Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за
дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Что же с домом
делать? Куда серебро, белье, брильянты, посуду
девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам, что ли, отдать?
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня
дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом
деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Книги! Разве это жизнь? Старые книги
сделали свое
дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах: наконец привести в порядок и общественное хозяйство… А он глядит в книгу, а не в жизнь!
— Я уж сказал тебе, что я
делаю свое
дело и ничего знать не хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает!
Она вечно двигалась,
делала что-нибудь, и когда остановится без
дела, то руки хранят прием, по которому видно, что она только что
делала что-нибудь или собирается
делать.
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было
дела, и она продолжала
делать все и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
— Послушайте, братец, — отвечала она, — вы не думайте, что я дитя, потому что люблю птиц, цветы: я и
дело делаю.
— Ну, иногда — это не
дело. Иногда и я
делал кое-что.
Иногда он
дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она, что
делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
— Ей-богу, ах, какие вы:
дела по горло было! У нас новый правитель канцелярии поступает — мы
дела скрепляли, описи
делали… Я пятьсот
дел по листам скрепил. Даже по ночам сидели… ей-богу…
А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к
делу грубой силы или грубого уменья, следовательно,
дело рук, плечей, спины: и то
дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот,
делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.
А не в рабочей сфере — повыше, где у нас
дело, которое бы каждый
делал, так сказать, облизываясь от удовольствия, как будто бы ел любимое блюдо?
«Нет и у меня
дела, не умею я его
делать, как
делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! — в отчаянии решил он. — А какие сокровища перед глазами: то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти, то быт и нравы — для пера: все эти Опенкины и… вон, вон…»
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего
дела, которого, собственно, и не было, не
делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие
дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к
делу, да тем и кончил бы! А вот вы
сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Но он не смел
сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый
день не знал, где она и что
делает.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не
делает глупостей и в течение
дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый
день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не
делал.
На другой
день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что
делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Теперь все узнал, нечего мне больше
делать: через два
дня уеду!
— А я что же буду
делать, — сказала она, — любоваться на эту горячку, не
разделяя ее? Вы бредите, Борис Павлыч!
— А вы вот что: попробуйте. Если
дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего
делать — скажите на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться…
«Но ведь иной недогадливый читатель подумает, что я сам такой, и только такой! — сказал он, перебирая свои тетради, — он не сообразит, что это не я, не Карп, не Сидор, а тип; что в организме художника совмещаются многие эпохи, многие разнородные лица… Что я стану
делать с ними? Куда
дену еще десять, двадцать типов!..»
Он поминутно останавливался и только при блеске молнии
делал несколько шагов вперед. Он знал, что тут была где-то, на
дне обрыва, беседка, когда еще кусты и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
Марк, по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось
дело. Он и не думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что так и следовало
сделать и что он ему, Райскому, уже тем одним много
сделал чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе значило бы быть «доносчиком и шпионом».
— Что
делали, с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о «грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду каждый
день; иногда от страха и тоски не знаю куда деться!
— Прощайте, Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова,
делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете
делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или
делать из него каждый
день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть
дела…
— Не подозревает, какое злое
дело делает она со мной! Палач в юбке! — сквозь зубы шипел он.
«Этот умок помогает с успехом пробавляться в обиходной жизни,
делать мелкие делишки, прятать грешки и т. д. Но когда женщинам возвратят их права — эта тонкость, полезная в мелочах и почти всегда вредная в крупных, важных
делах, уступит место прямой человеческой силе — уму».
— Ну, хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы
сделали доброе
дело…
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там?
Сделают свое
дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
— Не знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я знаю только, что буду
делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы
разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы…
делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие
дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что
делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого
дела, которого бы я не
сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо
сделать?
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом
деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе
сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
— Вот это другое
дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы
делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
Она легла в постель, почти машинально, как будто не понимая, что
делает. Василиса
раздела ее, обложила теплыми салфетками, вытерла ей руки и ноги спиртом и, наконец, заставила проглотить рюмку теплого вина. Доктор велел ее не беспокоить, оставить спать и потом дать лекарство, которое прописал.
Он пошел с горы, а нож
делал свое
дело и вонзался все глубже и глубже. Память беспощадно проводила перед ним ряд недавних явлений.