Неточные совпадения
—
Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз,
чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Татьяна Марковна любила видеть открытое место перед глазами,
чтоб не походило на трущобу,
чтоб было солнышко
да пахло цветами.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно,
чтоб в дому огня не разводить и
чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький,
да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
—
Да, вскакиваете,
чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью,
да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
—
Да, как cousin! Но чего бы не сделал я, — говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, —
чтоб целовать эту ладонь иначе… вот так…
— И детки
чтоб были? — лукаво спросил он, —
чтоб одного «кашкой кормили», другому «оспочку прививали»?
Да?
—
Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. —
Да и ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог,
чтоб всякого так любила жена…
— Для какой цели? — повторила она, — а для такой,
чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь
да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал
да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер,
чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом, не лежал на боку и делал, что каждому определил Господь…
— Вот что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника,
чтоб он поговорил с Савельем;
да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
—
Да… пришел послушать, как соборный колокол ударит… а не то
чтоб пустым делом заниматься… У нас часы остановились…
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него,
да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «
чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
—
Да, если хотите, учили, «
чтоб иметь в обществе приятные таланты», как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне.
— Судьба придумает!
Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней!
Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне,
чтоб не шипела! А потом к откупщику…
— Правда, ты выросла,
да сердце у тебя детское, и дай Бог,
чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А хоть бы затем, внучка,
чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает,
да много болтает пустого…
— Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору
да по саду,
чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик,
да еще с посторонним…»
—
Да,
да, славное утро! — подтвердил он, думая, что сказать еще, но так,
чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте — и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи,
чтоб „не стеснять воли“.
Да нет… кого здесь!..»
— А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того,
чтоб пожурить вас обоих.
Да,
да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти,
да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали,
чтоб спихнуть с крыльца.
«
Да — она права: зачем ей доверять мне? А мне-то как оно нужно, Боже мой!
чтоб унять раздражение, узнать тайну (а тайна есть!) и уехать! Не узнавши, кто она, что она, — не могу ехать!»
— И поговорить не даст — принесла нелегкая! — ворчала бабушка. — Проси,
да завтрак
чтоб был готов.
— Вы хотите,
чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы
да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
—
Да ну его! — сказал Марк, взяв ее опять за руку. — Мы не затем сошлись,
чтоб заниматься им.
—
Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву,
чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений,
чтоб мы узнали друг друга и верили… А я не знаю вас и… не могу верить!
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте!
Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору,
чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Таким образом, всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины! А я все служил
да служил делу, не забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы,
чтоб обоим было удобнее…»
—
Да, за этим!
Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили бы, что мне делать теперь, — вы, учитель!.. А вы подожгли дом,
да и бежать! «Страсть прекрасна, люби, Вера, не стыдись!» Чья это проповедь: отца Василья?
Марфенька обошла каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям,
да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков, сказав,
чтоб не смели ходить босоногие по лужам.
—
Да, — сказала она покорно, —
да, вы правы, я верю… Но я там допрашивалась искры,
чтоб осветить мой путь, — и не допросилась. Что мне делать? — я не знаю…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще?
Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть
чтоб пойти в церковь —
да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Скажи он — «
да», она забыла бы о непроходимой «разности убеждений», делавших из этого «навсегда» — только мостик на минуту,
чтоб перебежать пропасть, и затем он рухнул бы сам в ту же пропасть. Ей стало страшно с ним.
— Скажи Марине, Яков, чтобы барышне, как спросит, не забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а то распустится! — приказывала бабушка. — А ты, Егорка, как Борис Павлович вернется, не забудь доложить, что ужин готов,
чтоб он не подумал, что ему не оставили,
да не лег спать голодный!
«Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и плати жертвами, не играй уважением людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой женщины! — думал он. —
Да, взглянуть на нее,
чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и казнь — и уехать навсегда!»
«
Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами,
чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую,
чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
— Пробовала молиться,
да не могу. О чем?
чтоб умереть скорей?