Неточные совпадения
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни.
Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела
нет…
—
Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если
нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела
нет», говорите вы…
—
Да, но глубокий, истинный художник, каких
нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
— Старой кухни тоже
нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький,
да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
— Средств
нет!
Да я тебе одной провизии на весь полк пришлю!.. Что ты… средств
нет! А дядюшка куда доходы девает?
— В приказные! Писать, согнувшись, купаться в чернилах, бегать в палату: кто потом за тебя пойдет?
Нет,
нет, приезжай офицером
да женись на богатой!
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность,
да страсти, терпенья
нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
—
Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. —
Нет, вы встаньте ночью,
да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или
нет? Если
да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или,
нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни
да, ни
нет. Внезапное
да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от
нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или
нет: это уж много от вас, это половина победы…
—
Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием.
Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
—
Нет еще, барышня, — сказала та, —
да его бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно,
нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого…
Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
Но где Уленьке было заметить такую красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы
нет, то панталоны разорваны или худые сапоги.
Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
—
Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын — или
нет,
нет, ты слепой младенец, невежа…
— Сиди смирно, — сказал он. —
Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала…
Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
Не зевай, смотри за собой: упал, так вставай на ноги
да смотри,
нет ли лукавства за самим?
—
Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь
да сядет, тут и бултыхнется в воду.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют
да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит!
Нет,
нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый,
да…
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить,
да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей
нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или
нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз,
да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
—
Да как вам сказать: у нас
нет этой арены, оттого
нет и приготовления к ней.
— Что ты, Бог с тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит!
Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин
нет в доме? Ах ты, Боже мой!
Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
—
Да, я приму, — поспешно сказала она. —
Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч дам.
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо,
да в лапти: нужды
нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Ну,
да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет!
Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
—
Нет,
нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, —
да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать…
— Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Приими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневного! Дома ли Богом хранимая хозяйка сей обители!..
Да тут никого
нет!
— Матушка! кабак! кабак! Кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный человек, матушка:
да или
нет? Ты только изреки — честный я или
нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он, стараясь выпрямиться. — Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся…
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища,
нет,
нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда.
Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
—
Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то вот дома
нет, так мне и жутко с ним одной. Пущай спит!
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут
нет дам: скидайте, вот так.
Да не хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего
нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Одно молоко есть, яйца…
—
Нет,
нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил…
Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
— Посмотрим, — прибавила она. — А впрочем, если
нет… Ну,
да ничего, посмотрим…
— Так… — задумчиво сказал он. —
Да вопроса никакого
нет!
— Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде
нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота,
да и не отдать туда, в Ирландию?
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится,
да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе
нет, что и молиться-то некому!..
—
Да,
да, это правда: был у соседа такой учитель,
да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит,
нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога
нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Ну, где вам разбить ночью трактир!
Да и не нужно — у бабушки вечный трактир.
Нет, спасибо и на том, что выгнали из дома старую свинью. Говорят, вдвоем с бабушкой: молодцы!
Да, я его люблю,
нет, боготворю!
—
Нет, я хочу обыкновенной, жизненной и животной страсти, со всей ее классической грозой.
Да, страсти, страсти!.. — орал он, несясь по саду и впивая свежий воздух.
— Ну, Бог вас простит! — смеясь, сказала бабушка. — Вам — ничего, я знаю. Вон вас каким Господь создал —
да Вера-то: как на нее
нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
—
Да,
да, помню.
Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
— Мне нужно это знать — и потому говорите! — настаивала она. — Вы ведь обещали исполнять даже капризы, а это не каприз. Вы сказали ей?
Да? Конечно, вы не скажете «
нет»…
—
Да полноте, чего бояться — здесь никого
нет. Вот сюда, еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня — вот так!
— Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня?
Да, любите, любите, любите! — кричал он, ликуя, — только не так, как я вас…
нет!
— Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? — спросила она, — а? знает? — говорите,
да или
нет?
—
Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? — говорила тоже почти с отчаянием бабушка, — разве не станет разумения моего, или сердца у меня
нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
—
Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме,
нет ли…
—
Нет, не говори,
да не пускай и Шарля! — сказал Райский, уходя проворно вон.