Неточные совпадения
В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего
нет, кроме белья,
да ночных кофточек,
да нитяных моточков,
да распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, если старое как-нибудь прогорит во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами [Пряженцы — «маленькие пирожки с мясом и луком; подается к ним суп или бульон».
—
Да шашку-то, — сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только Бог знал. —
Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за стола, — с тобой
нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
—
Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель,
да только неудачно.
— Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо.
Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит —
да и
нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
«
Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана
да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
— Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой,
да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или
нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка,
да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте.
Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
И вот лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать
да валяться по улицам, приговаривая: «
Нет, плохо на свете!
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „
Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место,
да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
—
Да, сегодня! сегодня нельзя, — сказал Иван Антонович. — Нужно навести еще справки,
нет ли еще запрещений.
—
Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим!
да при этой оказии и в вистишку.
—
Нет, Павел Иванович! как вы себе хотите, это выходит избу только выхолаживать: на порог,
да и назад!
нет, вы проведите время с нами! Вот мы вас женим: не правда ли, Иван Григорьевич, женим его?
Дело известное, что мужик: на новой земле,
да заняться еще хлебопашеством,
да ничего у него
нет, ни избы, ни двора, — убежит, как дважды два, навострит так лыжи, что и следа не отыщешь».
Бог их знает какого
нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в неге — так вот зацепит за сердце,
да и поведет по всей душе, как будто смычком.
Нет, просто не приберешь слова: галантёрная половина человеческого рода,
да и ничего больше!»
—
Да ведь
нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы полагаете.
—
Да я не говорю об вас, как будто, кроме вас, никого
нет.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и
нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь
нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра
да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает,
да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух
да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей,
да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или
нет.
Проситель берется за ум:
да полно,
нет ли чего?
Проситель, конечно, прав, но зато теперь
нет взяточников: все правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари только
да писаря мошенники.
Как-то в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот как: «
Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «
Да вот, мол, что!» Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он послал еще на него тайный донос.
— Я, брат, это знаю без тебя,
да у тебя речей разве
нет других, что ли?
Что занимаюсь философией
да иной раз
нет времени, так уж я и не отец? ан вот
нет же, отец! отец, черт их побери, отец!
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях,
да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А
нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»
Да, как бы не так!
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами
да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты все бы хотел нас видеть прибранными,
да выбритыми,
да во фраках.
Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
«
Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, —
нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами,
да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— Никогда!
Да и не знаю, даже и времени
нет для скучанья. Поутру проснешься — ведь нужно пить чай, и тут ведь приказчик, а тут и на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, а тут и ужин, а после пришел повар — заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?
— В том-то <и дело>, что ничего этого
нет, — сказал Платонов. — Поверите ли, что иной раз я бы хотел, чтобы это было, чтобы была какая-нибудь тревога и волненья. Ну, хоть бы просто рассердил меня кто-нибудь. Но
нет! Скучно —
да и только.
—
Да будто в окружности
нет хороших и богатых невест?
— Ну, расспросите у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре слова не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде не найдете. Он мало того что знает, какую почву что любит, знает, какое соседство для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него
нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев
да от тени. И это во всем так.
—
Да я и строений для этого не строю; у меня
нет зданий с колоннами
да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только
да говоришь: не нужно.
Впрочем, в ней
нет колеса,
да и строенье никуда не годится.
— Видите ли что? — сказал Хлобуев. — Запрашивать с вас дорого не буду,
да и не люблю: это было бы с моей стороны и бессовестно. Я от вас не скрою также и того, что в деревне моей из ста душ, числящихся по ревизии, и пятидесяти
нет налицо: прочие или померли от эпидемической болезни, или отлучились беспаспортно, так что вы почитайте их как бы умершими. Поэтому-то я и прошу с вас всего только тридцать тысяч.
Нет да и
нет такого благодетеля, который бы решился дать двести или хоть сто тысяч взаймы!
— Ну
нет, в силах! У тетушки натура крепковата. Это старушка — кремень, Платон Михайлыч!
Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, который метит в губернаторы, приплелся ей в родню… бог с ним! может быть, и успеет! Бог с ними со всеми! Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется.
Нет нужды, что иные напрасно попадут:
да ведь им же оправдаться легко, им нужно отвечать на бумаги, им нужно о<т>купиться…
— Да-с, — прибавил купец, — у Афанасия Васильевича при всех почтенных качествах непросветительности много. Если купец почтенный, так уж он не купец, он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж тогда должен себе взять и ложу в театре, и дочь уж я за простого полковника — нет-с, не выдам: я за генерала, иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж должен кондитер поставлять, а не то что кухарка…
У него уж набралось бы опять,
да он говорит: «
Нет, Афанасий Иванович, [То есть Васильевич.] служу я теперь уж не себе и <не> для себя, а потому, что Бог так <судил>.
Следовало бы тоже принять во внимание и прежнюю жизнь человека, потому что, если не рассмотришь все хладнокровно, а накричишь с первого раза, — запугаешь только его,
да и признанья настоящего не добьешься: а как с участием его расспросишь, как брат брата, — сам все выскажет и даже не просит о смягчении, и ожесточенья ни против кого
нет, потому что ясно видит, что не я его наказываю, а закон.