Неточные совпадения
Личным приказом она удостаивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому — приказчику или старосте. Кроме Василисы, никого она не называла полным именем, разве уже встретится
такое имя, что его никак не сожмешь и не обрежешь, например, мужики: Ферапонт и Пантелеймон
так и назывались Ферапонтом и Пантелеймоном,
да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все
были: Матрешка, Машутка, Егорка и т. д.
— У вас
есть талант, где вы учились? — сказали ему, — только… вон эта рука длинна…
да и спина не
так… рисунок не верен!
—
Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он
был странен, иногда задумается и молчит полчаса,
так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет
так близко, что испугает меня. Но мне не
было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне
было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
—
Да, я
была счастлива, — решительно сказала она, — и уже
так счастлива не
буду!
—
Да, кузина, вы
будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид,
будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не
будет лежать
так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас
будут мелькать дни, часы, ночи…
— О чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще
пить…
Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то ты… разлюбишь меня, что я
такая… гадкая!..
—
Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок
да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья,
так бросьте красавиц и пирушки, а
будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
—
Да, — сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то
есть в жизнь.
Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут
есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни
да, ни нет. Внезапное
да — значило бы обман, любезность или уж
такое счастье, какого я не заслужил; а от нет
было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он
был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и…
да,
да?
— Ничего, бабушка. Я даже забывал,
есть ли оно, нет ли. А если припоминал,
так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого…
Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
—
Будешь задумчив, как навяжется
такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну,
так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный,
да вот где-нибудь
да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
—
Так и
быть, — сказала она, — я
буду управлять, пока силы
есть. А то, пожалуй, дядюшка
так управит, что под опеку попадешь!
Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
— Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя
была такая же…
да и сошла прежде времени в могилу!
Но где Уленьке
было заметить
такую красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги.
Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
А Устинья тоже замечательна в своем роде. Она — постоянный предмет внимания и развлечения гостей. Это
была нескладная баба, с
таким лицом, которое как будто чему-нибудь сильно удивилось когда-то,
да так на всю жизнь и осталось с этим удивлением. Но Леонтий и ее не замечал.
— Хорошо,
да все это не настоящая жизнь, — сказал Райский, —
так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что
было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
Какой-нибудь грех
да был за ним или
есть: если не порок,
так тяжкая ошибка!
— Для какой цели? — повторила она, — а для
такой, чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь
да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал
да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом, не лежал на боку и делал, что каждому определил Господь…
—
Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий.
Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему. У бабушки
есть какой-то домовой…
—
Да,
да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где
есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному
такому взгляду…
— Ну,
да —
да. Я вижу, я угадала! О, мы
будем счастливы! Enfin!.. [Наконец-то!.. (фр.)] — будто про себя шепнула она, но
так, что он слышал.
—
Да, это все, конечно, хорошо, и со временем из тебя может выйти
такая же бабушка. Разве ты хотела бы
быть такою?
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам,
таких же, как сами,
пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый,
да…
—
Да,
да: вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. —
Так бы и надо
было сначала отрекомендовать тебя…
— И у меня тоже,
да ничего:
выпейте. Если б в голову не бросалось,
так и
пить не нужно.
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него,
да не попал. Если б я
был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а
так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как
было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
— Что
такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не
пьете: а за исключением портрета Марфеньки
да романа в программе…
—
Так это за то, что у меня деньжонки водятся
да дом
есть, и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
— В кого это ты, батюшка, уродился
такой живчик,
да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное,
был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не
так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она
будет прятаться от стыда.
Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот
так.
Да не хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы,
так дайте мне сигару. Одно молоко
есть, яйца…
— То
есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь
да покажет когти… А вы сами способны ли на
такую дружбу?
— О, о, о — вот как: то
есть украсть или прибить. Ай
да Вера!
Да откуда у тебя
такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу
такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее,
да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это
будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и
будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
—
Да,
да, это правда:
был у соседа
такой учитель,
да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно
так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как
так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Да если б ты еще
был честен,
так никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег — внук мой правду сказал, — и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе
да каяться под конец за темную жизнь.
— Ведь это верно, бабушка: вы мудрец.
Да здесь, я вижу, — непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном — не жените меня. Во всем остальном
буду слушаться вас. Ну,
так что же попадья?
—
Да она-то мудреная
такая — бог знает как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу
будет тысяч…
—
Да, мне там
было хорошо, — сказала она, глядя в сторону рассеянно, — никто меня не допрашивал, не подозревал…
так тихо, покойно…
—
Да прежняя ли,
такая ли она, как всегда
была!.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель…
— Вот
так в глазах исчезла, как дух! — пересказывала она Райскому, — хотела
было за ней,
да куда со старыми ногами! Она, как птица, в рощу, и точно упала с обрыва в кусты.
— Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы
были так резвы, молоды,
так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано —
да мне, по летам, может
быть, рано говорить, что я…
— Если б я предвидела, — сказала она глубоко обиженным голосом, — что он впутает меня в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему иначе. Но он
так уверил меня,
да и я сама до этой минуты
была уверена в вашем добром расположении к нему и ко мне! Извините, Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу Васильевну… Виноват во всем мой: он и должен
быть наказан… А теперь прощайте, и опять прошу извинить меня… Прикажите человеку подавать коляску!..
— Давно я думаю, что они пара, Марья Егоровна, — говорила Бережкова, — боялась только, что молоды уж очень оба. А как погляжу на них
да подумаю,
так вижу, что они никогда старше и не
будут.
—
Да, соловей, он
пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной
будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и
есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете,
да только
так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами,
так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал
да съел… Прощайте! я не спал и не
ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Таким образом, всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины! А я все служил
да служил делу, не забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим
было удобнее…»
—
Да, — удержаться, не смотреть туда, куда «тянет»! Тогда не надо
будет и притворяться, а просто воздерживаться, «как от рюмки», говорит бабушка, и это правда…
Так я понимаю счастье и
так желаю его!
Он готов
был изломать Веру, как ломают чужую драгоценность, с проклятием: «Не доставайся никому!»
Так, по собственному признанию, сделанному ей, он и поступил бы с другой, но не с ней.
Да она и не далась бы в ловушку — стало
быть, надо бы
было прибегнуть к насилию и сделаться в одну минуту разбойником.
— Боже мой, ужели она до поздней ночи остается на этих свиданиях?
Да кто, что она
такое эта моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там; может
быть, хохочет надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!