Неточные совпадения
Знал генеалогию, состояние дел и имений и скандалезную хронику каждого большого
дома столицы; знал всякую минуту, что делается
в администрации, о переменах, повышениях, наградах, — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой мир.
Он вздохнул, и они молча дошли до Владимирской церкви, свернули
в переулок и вошли
в подъезд барского
дома.
Она была из старинного богатого
дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший
в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена была женитьбой и что он не успел пожить и пожуировать.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца
в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью
дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег,
в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Сами они блистали некогда
в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились
в родовом
доме и там,
в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова, как
в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
Они были две высокие, седые, чинные старушки, ходившие
дома в тяжелых шелковых темных платьях, больших чепцах, на руках со многими перстнями.
Дом у них был старый, длинный,
в два этажа, с гербом на фронтоне, с толстыми, массивными стенами, с глубокими окошками и длинными простенками.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там
в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его
в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми
домами.
Он познакомился с ней и потом познакомил с
домом ее бывшего своего сослуживца Аянова, чтобы два раза
в неделю делать партию теткам, а сам, пользуясь этим скудным средством, сближался сколько возможно с кузиной, урывками вслушивался, вглядывался
в нее, не зная, зачем, для чего?
— Да, а ребятишек бросила
дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки
дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же,
в бороздах на пашне, или тянется с обозом
в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести
в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Его определил, сначала
в военную, потом
в статскую службу, опекун, он же и двоюродный дядя, затем прежде всего, чтоб сбыть всякую ответственность и упрек за небрежность
в этом отношении, потом затем, зачем все посылают молодых людей
в Петербург: чтоб не сидели праздно
дома, «не баловались, не били баклуш» и т. п., — это цель отрицательная.
По целым часам, с болезненным любопытством, следит он за лепетом «испорченной Феклушки».
Дома читает всякие пустяки. «Саксонский разбойник» попадется — он прочтет его; вытащит Эккартсгаузена и фантазией допросится, сквозь туман, ясных выводов; десять раз прочел попавшийся экземпляр «Тристрама Шенди»; найдет какие-нибудь «Тайны восточной магии» — читает и их; там русские сказки и былины, потом вдруг опять бросится к Оссиану, к Тассу и Гомеру или уплывет с Куком
в чудесные страны.
А что он читал там, какие книги,
в это не входили, и бабушка отдала ему ключи от отцовской библиотеки
в старом
доме, куда он запирался, читая попеременно то Спинозу, то роман Коттен, то св. Августина, а завтра вытащит Вольтера или Парни, даже Боккачио.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух
домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и
в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Дом весь был окружен этими видами, этим воздухом, да полями, да садом. Сад обширный около обоих
домов, содержавшийся
в порядке, с темными аллеями, беседкой и скамьями. Чем далее от
домов, тем сад был запущеннее.
Подле сада, ближе к
дому, лежали огороды. Там капуста, репа, морковь, петрушка, огурцы, потом громадные тыквы, а
в парнике арбузы и дыни. Подсолнечники и мак,
в этой массе зелени, делали яркие, бросавшиеся
в глаза, пятна; около тычинок вились турецкие бобы.
Перед окнами маленького домика пестрел на солнце большой цветник, из которого вела дверь во двор, а другая, стеклянная дверь, с большим балконом, вроде веранды,
в деревянный жилой
дом.
С другой стороны
дома, обращенной к дворам, ей было видно все, что делается на большом дворе,
в людской,
в кухне, на сеновале,
в конюшне,
в погребах. Все это было у ней перед глазами как на ладони.
Один только старый
дом стоял
в глубине двора, как бельмо
в глазу, мрачный, почти всегда
в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились
в окна.
Около
дома вились ласточки, свившие гнезда на кровле;
в саду и роще водились малиновки, иволги, чижи и щеглы, а по ночам щелкали соловьи.
Она стригла седые волосы и ходила
дома по двору и по саду с открытой головой, а
в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Накинув шаль и задумавшись, она походила на один старый женский портрет, бывший
в старом
доме,
в галерее предков.
Вся Малиновка, слобода и
дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Весь
дом пропитан пылью и пустотой. По углам как будто раздается шорох. Райский ступил шаг, и
в углу как будто кто-то ступил.
Говорят, что
в кармане у себя он тоже казенную палату завел, да будто родную племянницу обобрал и
в сумасшедший
дом запер.
Но Нила Андреевича они не застали
дома: он был
в палате.
Заехали потом к старой княгине, жившей
в большом темном
доме.
Там жилым пахло только
в одном уголке, где она гнездилась, а другие двадцать комнат походили на покои
в старом бабушкином
доме.
И все это точно складывал
в голову, следил, как там, где-то, отражался
дом, княгиня, болонка, пожилой слуга с проседью,
в ливрейном фраке, слышался бой часов…
Какой обширный
дом, какой вид у предводителя из
дома! Впрочем,
в провинции из редкого
дома нет прекрасного вида: пейзажи, вода и чистый воздух — там дешевые и всем дающиеся блага. Обширный двор, обширные сады, господские службы, конюшни.
Дом вытянулся
в длину,
в один этаж, с мезонином. Во всем благословенное обилие: гость приедет, как Одиссей
в гости к царю.
За обедом подают по два супа, по два холодных блюда, по четыре соуса и по пяти пирожных. Вина — одно кислее другого — всё как следует
в открытом
доме в провинции.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко, пел на весь
дом, на весь сад, плавал
в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Этот Козлов, сын дьякона, сначала
в семинарии, потом
в гимназии и
дома — изучил греческий и латинский языки и, учась им, изучил древнюю жизнь, а современной почти не замечал.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются
в этот мир всегда готовых романов и драм, как
в игорный
дом, чтоб охмелеть
в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда,
в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Но
дома то сигару закурит, то сядет с ногами на диван, почитает или замечтается, и
в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
— Да, упасть
в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из
дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!»
В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Одна,
дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если
в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна
дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Купленный или украденный титул! — возражал он
в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются
в большие
дома, ищут протекции женщин, протираются
в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Райский все шел тихо, глядя душой
в этот сон: статуя и все кругом постепенно оживало, делалось ярче… И когда он дошел до
дома, созданная им женщина мало-помалу опять обращалась
в Софью.
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником
в палату и велите написать бумагу:
дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке,
в приданое…
— Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда
в другой
дом, — спросил он, — может быть,
в другой город?
— Ну, так вы никогда не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька, будешь жить
в этом
доме, а Верочка
в старом.
— Да уж ничего этого не будет там у вас,
в бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг
дома! Без садика что за житье?
Загляни
в старый
дом, на предков: постыдись хоть их!
— Когда… буду
в зрелых летах, буду своим
домом жить, когда у меня будут свои…
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разнохарактерных
домов, домиков, лачужек, сбившихся
в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами.
Райский, идучи из переулка
в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там,
в мещанском
доме, уж подавали самовар.
Дальше набрел он на постройку
дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный
в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы — был весь обед.