Неточные совпадения
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с
тобой!
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой,
ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев
тебе и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— Я уж сказал
тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь?
Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
— И чем
ты сегодня не являлся перед кузиной! Она
тебя Чацким назвала… А
ты был и Дон-Жуан и Дон-Кихот вместе.
Вот умудрился! Я не удивлюсь, если
ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать…
— Опять
ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если
ты перестанешь писать —
вот тогда и будет дело.
Вот пусть эта звезда, как ее…
ты не знаешь? и я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
— Пустяки молоть мастер, — сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек!
Вот я
тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул его за ухо.
Вот я
тебе и немца нанял.
Но
вот беда, я не вижу, чтоб у
тебя было что-нибудь серьезное на уме: удишь с мальчишками рыбу, вон болото нарисовал, пьяного мужика у кабака…
На
тебе ключи, на
вот счеты, изволь командовать, требуй отчета от старухи: куда все растранжирила, отчего избы развалились!..
—
Вот Матрешка: помнишь ли
ты ее? — говорила бабушка. — А
ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это внучек.
—
Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут.
Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила она мужикам. —
Ты видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
Вот постой, Тит Никоныч придет, а
ты притаись, да и срисуй его, а завтра тихонько пошлем к нему в кабинет на стену приклеить!
— Верочкины и Марфенькины счеты особо:
вот смотри, — говорила она, — не думай, что на них хоть копейка твоя пошла.
Ты послушай…
«
Вот чему
ты подвергла меня!» — заключила maman.
— Я схитрила… — шептала она, приложив свою щеку к его щеке, — мне
вот уж третий день легче, а я написала, что умираю… мне хотелось заманить
тебя… Прости меня!
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж
ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
—
Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники!
Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что
ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
— Что же
ты, Марфенька, давай свое угощенье:
вот приехал брат! Выходи же.
—
Ты же подписал: гляди,
вот копия! — показала она.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей —
вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь
ты получал деньги? Последний раз
тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями:
ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у
тебя…
— Кому же дело? — с изумлением спросила она, —
ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри,
вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
— Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она
тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала.
Вот что и вышло: петь да рисовать!
— Сколько я
тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На
вот, постой, я
тебе реестры покажу…
—
Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у
тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини…
Вот, гляди, мои доходы, а
вот расходы…
—
Вот слышишь: братец
тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева.
Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же
ты?
— Ну,
вот и кончено! — громко и весело сказал он, — милая сестра!
Ты не гордая, не в бабушку!
— Чудесно!
Вот что, — живо сказал он. —
Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А
ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
—
Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как
ты жил, что делал, скажи на милость! Кто
ты на сем свете есть? Все люди как люди. А
ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Ну,
вот теперь попробуй — закрой глаза, дай руку;
ты увидишь, как я
тебя сведу осторожно:
ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
— Ах, Борис Павлович,
ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк:
вот посмотри!
—
Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Ничего
тебе не хочется, никуда не тянет
тебя? Не просит голова свободы, простора? Не тесно
тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи — все вон этот забор, вдали —
вот этот купол церкви, дома… под носом…
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же:
вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а
ты вдруг придешь к обеду: что
ты скажешь?
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку,
тебя и… Верочку.
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те, кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у
тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у
тебя под носом —
вот что!
— Ну, как хочешь, а я держать
тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила
тебе: не женись, а
ты все свое, не послушал — и
вот!
—
Вот что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— А! так
вот кто
тебе нравится: Викентьев! — говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не чувствовала.
— Да, да:
вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы и надо было сначала отрекомендовать
тебя…
— Судьба придумает! Да сохрани
тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше
вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю
тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня:
вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
—
Вот она сейчас и догадалась! Спрашивают
тебя: везде поспеешь! — сказала бабушка. — Язык-то стал у
тебя востер: сама я не умею, что ли, сказать?
—
Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я
тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а
ты еще погоди, я
тебя уйму! А
ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я
вот Тита Никоныча принимать не велю…
— «Дело, правда»! — ворчала бабушка, —
вот посмотрим, как
ты проживешь!
— А
вот что:
ты взрослая девушка, давно невеста: так
ты будь немножко пооглядчивее…
— Погоди, не перебивай меня.
Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься…