Неточные совпадения
— Направо, — сказал мужик. — Это будет
тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин.
Вот это
тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
«Хитри, хитри!
вот я
тебя перехитрю! — говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца.
Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь
ты, сполнял службу государскую, он сколеской [Сколеской (советник) — искаженное коллежский.] советник…»
—
Вот я
тебя как высеку, так
ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!
— А
вот бричка,
вот бричка! — вскричал Чичиков, увидя наконец подъезжавшую свою бричку. — Что
ты, болван, так долго копался? Видно, вчерашний хмель у
тебя не весь еще выветрило.
— Ну
вот уж и дело! уж и выдумал! Ах
ты, Оподелдок Иванович!
Ах, брат,
вот позабыл
тебе сказать: знаю, что
ты теперь не отстанешь, но за десять тысяч не отдам, наперед говорю.
— Ну, душа,
вот это так!
Вот это хорошо, постой же, я
тебя поцелую за это. — Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. — И славно: втроем и покатим!
— Право, жена будет сердиться; теперь же
ты можешь пересесть
вот в ихнюю бричку.
— А
вот же поймал, нарочно поймал! — отвечал Ноздрев. — Теперь я поведу
тебя посмотреть, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля.
—
Вот какая просьба: у
тебя есть, чай, много умерших крестьян, которые еще не вычеркнуты из ревизии?
Вот я
тебе покажу ее еще!
— Когда
ты не хочешь на деньги, так
вот что, слушай: я
тебе дам шарманку и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а
ты мне дай свою бричку и триста рублей придачи.
— Я
тебе дам другую бричку.
Вот пойдем в сарай, я
тебе покажу ее!
Ты ее только перекрасишь, и будет чудо бричка.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие,
ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит!
вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт
тебя побери, продавай, проклятая!»
— Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел отдать, но теперь
вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам. Такой шильник, [Шильник — плут.] печник гадкий! С этих пор с
тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено.
— А
вот мы его после! — сказал Собакевич. —
Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем!
Как взглянул он на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то
тебя Бог!
вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!..
Да
вот теперь у
тебя под властью мужики:
ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои,
тебе же будет хуже; а тогда бы у
тебя были чиновники, которых бы
ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же крепостные, или грабил бы
ты казну!
Вот у
тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше!
—
Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут
тебя за это железными рогатками!
вот посмотришь, как припекут!
А как кончилось твое ученье: «А
вот теперь я заведусь своим домком, — сказал
ты, — да не так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею».
И
вот, давши барину порядочный оброк, завел
ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать.
И
вот лавчонка твоя запустела, и
ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете!
Но
вот уж
тебя беспашпортного поймал капитан-исправник.
И
вот, вынувши из кармана табакерку,
ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на
тебя колодки, и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали.
И пишет суд: препроводить
тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить
тебя в какой-нибудь Весьегонск, и
ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет,
вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров!
ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь
ты, — я
тебе говорю по дружбе,
вот мы все здесь твои друзья,
вот и его превосходительство здесь, — я бы
тебя повесил, ей-богу, повесил!
— Поверите ли, ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод: каких на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да
ты скотина, ей-богу, скотина,
вот и его превосходительство здесь, не правда ли, прокурор?
Вы не поверите, ваше превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то есть, просто если бы вы сказали,
вот, я тут стою, а вы бы сказали: «Ноздрев! скажи по совести, кто
тебе дороже, отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков», ей-богу…
Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятность, и вообще в характерах их ничего не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо:
вот, мол,
тебе! на, возьми, съешь!
А
вот пусть к
тебе повадится черт подвертываться всякий день под руку, так что
вот и не хочешь брать, а он сам сует.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на
тебя сейчас выпущу эту собаку!» — и
вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и
вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Поди
ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «
Вот оно,
вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
—
Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А!
вот хорошо, что у
тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Ах, брат Чичиков, если бы
ты только увидал…
вот уж, точно, была бы пища твоему сатирическому уму (почему у Чичикова был сатирический ум, это тоже неизвестно).
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно
ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так
вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Хоть бы заикнулся, беспутный, — а
вот теперь к последнему часу и пригнал! когда уж почти начеку: сесть бы да и ехать, а? а
ты вот тут-то и напакостил, а? а?
— А
вот теперь ступай приведи кузнеца, да чтоб в два часа все было сделано. Слышишь? непременно в два часа, а если не будет, так я
тебя, я
тебя… в рог согну и узлом завяжу! — Герой наш был сильно рассержен.
— Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился в рассужденья!
Вот посмотрю я: если
ты мне не приведешь сейчас кузнецов да в два часа не будет все готово, так я
тебе такую дам потасовку… сам на себе лица не увидишь! Пошел! ступай!
И
вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у
тебя всего только и было, что густые брови».
—
Вот я
тебя палашом! — кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. — Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! — И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.
Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает
тебя, и
вот уже дремлешь, и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед.
А главное дело
вот в чем: «Помилуй, батюшка барин, Кифа Мокиевич, — говорила отцу и своя и чужая дворня, — что у
тебя за Мокий Кифович?
— В самом слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье.
Ты — это значит: «Помни, что
ты дрянь; я принимаю
тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, —
ты знай свое место, стой у порога».
Вот что это значит!
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также,
вот и говорят они ему: «Не стыдно ли
тебе так поступить с нами?
Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет,
ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
—
Вот то-то же. Поезжайте-ка вы теперь вперед, а я за вами. Кучер,
ты, братец, возьми дорогу пониже, через огород. Побеги, телепень Фома Меньшой, снять перегородку. А я за вами — как тут, прежде чем успеете оглянуться.
— Подпусти и брюкву, и свеклу. А к жаркому
ты сделай мне
вот какую обкладку…
— Да ведь
ты и тогда говорил: в последний раз, а ведь
вот опять привез.
— Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить
тебя. У
тебя душевная спячка.
Ты просто заснул, и заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений.
Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.