Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех,
какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии —
вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так,
как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с тобой!
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А
как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
—
Вот видите,
как много за мои правила, — сказала она шутливо. — А за ваши!..
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут!
Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я
вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Нет, не отжил еще Олимп! — сказал он. — Вы, кузина, просто олимпийская богиня —
вот и конец объяснению, — прибавил
как будто с отчаянием, что не удается ему всколебать это море. — Пойдемте в гостиную!
— Я стал очеловечиваться с тех пор,
как начал получать по две тысячи, и теперь
вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
Вот пусть эта звезда,
как ее… ты не знаешь? и я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
Но
вот Райскому за тридцать лет, а он еще ничего не посеял, не пожал и не шел ни по одной колее, по
каким ходят приезжающие изнутри России.
Против него садился Райский и с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил,
как, пока еще с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но
вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
—
Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут.
Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила она мужикам. — Ты видал ли его, Гараська? Смотри же,
какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
Вот в
какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг
как будто явилось семейство, мать и сестры, в Тите Никоныче — идеал доброго дяди.
— Здравствуйте.
Вот вам внука привезла, настоящего хозяина имения. Его капитал мотаю я у вас в лавке.
Как рисует, играет на фортепиано!..
—
Вот внука привезла показать — настоящего хозяина:
как играет, рисует!
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу.
Вот пример всякому: прожили век,
как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь…
как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
—
Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет…» — «
Какой срам!» — сказала ma tante.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он,
как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
А ведь есть упорство и у него, у Райского!
Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры воображения, труда положил он, чтоб пробудить в ней огонь, жизнь, страсть…
Вот куда уходят эти силы!
— Но теперь она уж не такая! — шептал он, — явились признаки жизни: я их вижу;
вот они, перед глазами у меня:
как уловить их!..
Для нее любить — значило дышать, жить, не любить — перестать дышать и жить. На вопросы его: «Любишь ли?
Как?» — она, сжав ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: «
Вот так!» А на вопрос: «Перестанешь ли любить?» — говорила задумчиво: «Когда умру, так перестану».
— Да,
как cousin! Но чего бы не сделал я, — говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе…
вот так…
— А, сознались наконец! Так
вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня,
как в арабский словарь… Незавидная роль! — прибавил он со вздохом.
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда:
вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус,
как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает,
как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
«Боже мой! зачем я все вижу и знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье!
Вот теперь яд прососался в сердце, а из
каких благ?»
—
Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена —
вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Да
как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять —
как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
—
Как с дороги не поесть: это уж обычай такой! — твердила она свое. —
Вот бульону,
вот цыпленка… Еще пирог есть…
—
Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите,
какая бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню,
вот, право, помню,
как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
Вот мой портрет —
какая я была смешная! а
вот Верочка.
—
Вот теперь
как я рисую! — сказала Марфенька, показывая нарисованный букет цветов.
—
Какое имение:
вот посмотри, сколько тягл, земли?
вот года четыре назад прикуплено, — видишь, сто двадцать четыре десятины.
Вот из них под выгон отдаются…
— Ты хозяин, так
как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини…
Вот, гляди, мои доходы, а
вот расходы…
—
Вот помещик приехал! — сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал,
как Савелий вошел,
как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него,
как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
— Будешь задумчив,
как навяжется такая супруга,
как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
—
Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да
как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди
как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
—
Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите,
как распустился, — говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
—
Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А
вот, видите,
как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка.
Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
— Ну,
вот теперь попробуй — закрой глаза, дай руку; ты увидишь,
как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
— А если все, так будешь сыт. Ну,
вот,
как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!
—
Вот что он сделал из Вольтера:
какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique» [«Философского словаря» (фр.).] стали… А
вот тебе Дидро, а
вот перевод Бэкона, а
вот Макиавелли…
—
Вот, она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так,
как та!..
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня,
как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А
вот,
как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те, кого ждешь, а дверь,
как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом —
вот что!
— Следовательно, двое, и
вот шестьдесят лет, со всеми маленькими явлениями, улеглись в эту теорию. И
как ловко пришлось! А тут мучаешься, бьешься… из чего?
— Ну,
как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и
вот!
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит,
как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах,
как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами
как дышится легко!
Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся
вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет, не привыкла бы…
Вот другая неделя,
как вы здесь… а я боюсь вас.