Неточные совпадения
— К осени; а на лето мы ее
возьмем на дачу. Да: она очень мила, похорошела, только еще смешна…
и все они пресмешные…
— C’est assez, cousin! [Довольно, кузен! (фр.)] — нетерпеливо сказала она. —
Возьмите деньги
и дайте туда…
Он вышел в гостиную, а она подошла к горке,
взяла флакон, налила несколько капель одеколона на руку
и задумчиво понюхала, потом оправилась у зеркала
и вышла в гостиную.
Она
взяла его за голову, поглядела с минуту ему в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала голову, видно, раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского
и подавила вздох.
После завтрака бабушка
взяла большой зонтик, надела ботинки с толстой подошвой, голову прикрыла полотняным капором
и пошла показывать Борису хозяйство.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал
и предоставлял крестьянам делать, что хотят,
и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял.
Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
— Что вы это ему говорите: он еще дитя! — полугневно заметила бабушка
и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение
взяла руками Райского за обе щеки
и поцеловала в лоб.
Робко ушел к себе Райский, натянул на рамку холст
и начал чертить мелом. Три дня чертил он, стирал, опять чертил
и, бросив бюсты, рисунки,
взял кисть.
— А! наконец не до света, не до родных: куда-нибудь в Италию, в Швейцарию, на Рейн, в уголок,
и там сердце
взяло свое…
«Смерть! Боже, дай ей жизнь
и счастье
и возьми у меня все!» — вопила в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам клал голову на плаху
и кричал...
Потом со вздохом спрятал тетрадь,
взял кучку белых листков
и начал набрасывать программу нового своего романа.
Он
взял ее ладонь
и с упоением целовал. Она не отнимала руки.
Все засмеялись. Райский поцеловал ее в обе щеки,
взял за талию,
и она одолела смущение
и вдруг решительно отвечала на его поцелуй,
и вся робость слетела с лица.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня
и которую я люблю… Зато только ее одну
и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он,
взяв руку Марфеньки
и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я
возьму да
и брошу: что тогда будешь делать!..
— На волю: около пятидесяти душ, на волю! — повторила она, —
и даром, ничего с них не
взять?
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди
и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки,
взял ее за руки.
— Чашки
возьму, — шептала она, —
и чайники, еще вон этот диванчик
возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось
взять мою комнатку… — со вздохом прибавила она.
—
Возьму, только чтоб
и Верочка старый дом согласилась
взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит!
И меня осудит, если я соглашусь
взять: ты сирота…
Райский засмеялся,
взял ее за обе руки
и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
Райский
взял фуражку
и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство:
и свой садик,
и большой сад,
и огород, цветник, беседки.
Она надела на голову косынку,
взяла зонтик
и летала по грядкам
и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз
и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла
и красок весны.
— Пойдем туда! — вдруг сказал он, показывая на обрыв
и взяв се за руку.
Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть,
и только он
взял ее за руку
и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула
и вырвала у него руку.
«Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина страсти! — мечтал он. — Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски… Да где
взять красок
и… страсти тоже!..»
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой
и дровами, работал при свете плошки,
и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где
взять книг, а иногда белья
и платья.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли
и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла
и Виргинию, или
возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис,
и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами
и птицами.
Она быстро опять сняла у него фуражку с головы; он машинально обеими руками
взял себя за голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет,
и лениво пошел за ней, по временам робко
и с удивлением глядя на нее.
— Стойте смирно, не шевелитесь! — сказала она,
взяла в одну руку борт его сюртука, прижала пуговицу
и другой рукой живо начала сновать взад
и вперед иглой мимо носа Леонтья.
«Что это такое, что же это!.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, — если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы не пришила.
И где она
взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
— Ну, так
возьми себе эти книги в вечное
и потомственное владение, но на одном условии.
— Мне,
взять эти книги! — Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой
и вздохнул.
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский
и хотел
взять у Леонтия реестр книг.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи
и дряни, что
и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет,
и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты скажешь?
Райский сбросил было долой гору наложенных одна на другую мягких подушек
и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить на свое место подушки
и воротила Егора в спальню Райского.
Она разгрызла орех
и взяла в рот две изюминки.
— Я днем хожу туда,
и то с Агафьей или мальчишку из деревни
возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
Татьяна Марковна не знала ей цены
и сначала
взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было дела,
и она продолжала делать все
и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее,
и она полюбила Верочку
и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
Он подумал немного, потупившись, крупные складки показались у него на лбу, потом запер дверь, медленно засучил рукава
и,
взяв старую вожжу, из висевших на гвозде, начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало.
— Кофейку, Полина Карповна! — прервала ее Татьяна Марковна, подвигая к ней чашку. — Не слушай ее! — шепнула она, косясь на полуоткрытую грудь Крицкой, — все врет, бесстыжая!
Возьмите вашу чашку, — прибавила она, обратясь к юноше, — вот
и булки!
— Debarassez-vous de tout cela, [Освободитесь от всего этого (фр.).] — сказала ему Крицкая
и взяла у него зонтик из рук.
— Я, признаться, уж пил… — под нос себе произнес кадет, однако
взял чашку, выбрал побольше булку
и откусил половину ее, точно отрезал, опять густо покраснев.
Он
взял свечу
и скрылся в другую комнату.
— Нет, теперь поздно, так не дадут — особенно когда узнают, что я тут: надо
взять с бою. Закричим: «Пожар!», тогда отворят, а мы
и войдем.
— Нет, теперь ничего не
возьмет, если
и встретит: скажу на вас, что вы велели…
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим,
взять крест
и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь
и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
— Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum… [ничто человеческое… (лат.)]
и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники
взяли себе все.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. —
Возьмите всю вашу родню
и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…