Неточные совпадения
Мне стало так его жаль, что я
взял этого щеночка
и закутал его своим платьем.
Но крайность заставила призвать эту женщину
и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор
и взяли с нее клятвенное обещание никогда не говорить о простонародных предрассудках
и поверьях; но это не вылечило меня от страха.
Наконец, «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание
и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а
взять их решительно было негде; тех книг, которые читывали иногда мой отец
и мать, мне читать не позволяли.
Переправа кареты, кибитки
и девяти лошадей продолжалась довольно долго,
и я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не позволил мне их
взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали,
и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек
и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень
и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев),
взял в руку
и начал проворно махать взад
и вперед, вниз
и вверх
и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками
и лучиной —
и пламя запылало.
Мы уселись в карете по-прежнему
и взяли к себе няню, которая опять стала держать на руках мою сестрицу.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы,
и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них
и что если он хочет, то может
взять с собой Сережу.
Вдруг плач ребенка обратил на себя мое внимание,
и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху
и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь,
взяла на руки плачущего младенца
и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать
и кормить грудью свое дитя.
Ребенок скоро успокоился, заснул, мать положила его в люльку,
взяла серп
и принялась жать с особенным усилием, чтобы догнать своих подруг, чтоб не отстать от других.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать, о чем отец мой
и Мироныч говорили с беспокойством, не зная, где
взять рук
и как убраться с жнитвом.
Мать
взяла нас обоих за руки
и ввела в горницу дедушки; он лежал совсем раздетый в постели.
С этими словами он
взял меня, посадил к себе на колени, погладил, поцеловал
и сказал: «Не плачь, Сережа.
Несколько раз готов я был броситься к ней на шею
и просить, чтоб она не ездила или
взяла нас с собою; но больное ее лицо заставляло меня опомниться,
и желанье, чтоб она ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску
и страх.
Они ехали в той же карете,
и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения
и еще в Уфе сказала мне, что ни под каким видом не может нас
взять с собою, что она должна ехать одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось
и в Багрове,
и я вполне верил в невозможность переменить его.
Тетушка
взяла меня за руку
и повела в гостиную, то есть в нашу спальную комнату.
Я очень видел, что с ними поступают совсем не так, как с нами; их
и любили,
и ласкали,
и веселили,
и угощали разными лакомствами; им даже чай наливали слаще, чем нам: я узнал это нечаянно,
взявши ошибкой чашку двоюродной сестры.
Нянька проворно оправила наше платье
и волосы,
взяла обоих нас за руки
и повела в лакейскую; двери были растворены настежь, в сенях уже стояли бабушка, тетушка
и двоюродные сестрицы.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку
и на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно
возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери,
и то со слезами.
Мать держала ее у себя в девичьей, одевала
и кормила так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за сестрицей, она попробовала
взять к себе княжну
и сначала была ею довольна; но впоследствии не было никакой возможности ужиться с калмычкой: лукавая азиатская природа, льстивая
и злая, скучливая
и непостоянная, скоро до того надоела матери, что она отослала горбушку опять в девичью
и запретила нам говорить с нею, потому что точно разговоры с нею могли быть вредны для детей.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который
взял меня за руку
и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум
и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с обвостренным мелом в одной руке
и с грязной тряпицей в другой.
Матвей Васильич подошел ко мне с обыкновенным ласковым видом,
взял меня за руку
и прежним тихим голосом просил «засвидетельствовать его нижайшее почтение батюшке
и матушке».
Здоровье матери было лучше прежнего, но не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно было воспользоваться летним временем, в Сергеевке делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб
и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли
и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он
взял меня с собою, мать не отпустила.
Отец
взял самую большую, с крепкою лесою, насадил какого-то необыкновенно толстого червяка
и закинул как можно дальше: ему хотелось поймать крупную рыбу; мы же с Евсеичем удили на средние удочки
и на маленьких навозных червячков.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы
и закидыванья удочек, от моих восклицаний
и Евсеичевых наставлений
и удерживанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку,
взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке,
и стал удить.
Как нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами ничего хорошего не выудишь, у него
взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею,
и мы с Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие.
Наконец гости уехали,
взяв обещание с отца
и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою
и детьми. Я был рад, что уехали гости,
и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг
и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Мы поехали после обеда с целым обозом: повезли две лодки, невод
и взяли с собой всех людей.
Отец
взял с собою ружье,
и, как нарочно, на дороге попалась нам целая стая куропаток; отец выстрелил
и двух убил.
В уста вложив кинжал
и в руки
взяв мечи,
Которые у них сверкали, как лучи… //……………………………………… //……………………………………….
И войска нашего ударили в ограду,
Как стадо лебедей скрывается от граду,
Так войски по холмам от их мечей текли...
Поехал
и мой отец, но сейчас воротился
и сказал, что бал похож на похороны
и что весел только В.**, двое его адъютантов
и старый депутат, мой книжный благодетель, С.
И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах,
и говорил, что «пора мужской руке
взять скипетр власти…».
Она отвечала холодно, что «никогда никакой власти на себя не
возьмет и что будет всех уважать
и любить, как
и прежде».
Погодя немного отец
взял нас за руки
и привел в спальню.
Мать будет здорова, у тебя родился братец…» Он
взял меня на руки, посадил к себе на колени, обнял
и поцеловал.
Сестрицу
взяли на руки,
и она также посмотрела на спящего братца —
и мы остались очень довольны.
Наконец отец сам поехал
и взял меня с собой.
Я предварительно напомнил ему, что не худо было бы
взять ружье с собой (что отец иногда делал),
и он
взял с собой ружье.
Я знал все это наперед
и боялся, что мне будет скучно в гостях; даже на всякий случай
взял с собой книжки, читанные мною уже не один раз.
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские
и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей матери,
взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки
и начал сам с собою играть в карты.
А вот как: Михайла Максимыч Куролесов, через год после своей женитьбы на двоюродной сестре моего дедушки, заметил у него во дворне круглого сироту Пантюшку, который показался ему необыкновенно сметливым
и умным; он предложил
взять его к себе для обучения грамоте
и для образования из него делового человека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими
и уездными судами: дедушка согласился.
Она громко засмеялась,
взяла за руку мою мать
и повела в гостиную; в дверях стояло много гостей,
и тут начались рекомендации, обниманья
и целованья.
Потом она стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец
и мать жили в бедности, в нужде,
и оба померли; как ее
взял было к себе в Багрово покойный мой
и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна
и увезла ее к себе в Чурасово
и как живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
Наконец мы собрались совсем,
и хозяйка согласилась отпустить нас,
взяв честное слово с моего отца
и матери, что мы непременно приедем в исходе лета
и проживем всю осень.
По моей усильной просьбе отец согласился было
взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило
и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Бабушка очень неохотно, хотя уже беспрекословно, отпускала нас
и взяла с отца слово, что мы к Покрову воротимся домой.
Мать не пустила меня, да
и отец не хотел
взять, опасаясь, что я слишком утомлюсь.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не
возьмут, но мать сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал к берегу
и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье
и отправляться в гости.
Чурасовская лакейская
и девичья по-прежнему, или даже более, возбуждали опасения моей матери,
и она заранее
взяла все меры, чтоб предохранить меня от вредных впечатлений.
Отец мой пришел в отчаяние,
и все уверения Михайлушки, что это ничего не значит, что дело окончательно должно решиться в сенате (это говорил
и наш Пантелей), что тратиться в низших судебных местах — напрасный убыток, потому что, в случае выгодного для нас решения, противная сторона
взяла бы дело на апелляцию
и перенесла его в сенат
и что теперь это самое следует сделать нам, — нисколько не успокаивали моего отца.
Прасковья Ивановна
взяла за руки моего отца
и мать
и повела их в залу, где ожидало нас множество гостей, съехавшихся к празднику.
— Вот как налетят птички получше, — а теперь сидят все бески да чечотки, — тогда ты
возьми за веревочку да
и дерни.