Неточные совпадения
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого
и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять
и за бред, если бы он
и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне
и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух
и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти
и возьми за себя».
Согрешить с миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному «молодому щенку» (а они были все развратны, все до единого —
и прогрессисты
и ретрограды) — не только возможно, но
и неминуемо, особенно
взяв романическое его положение молодого вдовца
и его бездельничанье.
К тому же обо всем этом слишком довольно будет на своем месте, затем
и перо
взял.
Потом мы воротились, заехали в гостиницу,
взяли номер, стали есть
и пить шампанское; пришла дама…
На свете всегда подлостью оканчивается,
и, что хуже всего, он тогда сумел-таки почти доказать мне, что я заслужил неоспоримо, а я имел глупость поверить,
и притом как-то решительно невозможно было не
взять.
Одно мгновение у меня была мысль броситься
и начать его тузить кулаками. Это был невысокого роста, рыжеватый
и весноватый… да, впрочем, черт бы
взял его наружность!
Одно мгновение мне вдруг захотелось
взять и уйти
и так оставить все дела навсегда.
Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился;
взял из портфеля, лежавшего на столе, письмо
и подал мне.
Я
взял себе супу
и, помню, съев его, сел глядеть в окно; в комнате было много народу, пахло пригорелым маслом, трактирными салфетками
и табаком.
Я описал мои два опыта; в Петербурге, как известно уже, я сделал третий — сходил на аукцион
и, за один удар,
взял семь рублей девяносто пять копеек барыша.
Я буду ласков
и с теми
и с другими
и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не
возьму.
Я
взял лукошко
и внес в кухню
и тотчас нашел сложенную записку: «Милые благодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас будем завсегда воссылать к престолу слезы наши,
и поздравляем вас с днем тезоименитства; неизвестные вам люди».
Я было стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на руки, но он не
взял; впрочем, он знал, что у меня есть деньги,
и верил мне.
Я сам все
взял у Елисеева
и у Балле.
Тут виноград, конфеты, дюшесы
и клубничный пирог; даже
взял превосходной наливки; орехов тоже.
А когда я с Андреем Петровичем в первый раз встретился, то
взяли меня от Андрониковых; у них я вплоть до того тихо
и весело прозябал лет пять сряду.
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в руках аппетитный куш, вот почему вы
и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов;
и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался
взять половину долга вместо всего.
Татьяна Павловна на вопросы мои даже
и не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои
возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
Тушар вдруг спохватился, что мало
взял денег,
и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его воспитываются князья
и сенаторские дети
и что он считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не дадут прибавки.
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он
взял меня за плечи, обернул лицом в поле
и — доказал мне на деле, что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.
— Из-за грудного-с, которого
и теперь на стороне выкармливает, только ничего не
возьмет чрез это… потому…
Увидав хозяйку, стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с нею минуты две
и, конечно, получив сведения, он уже осанисто
и решительно воротился в комнату,
взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся в зеркало, взъерошил волосы
и с самоуверенным достоинством, даже не поглядев на меня, отправился к соседкам.
И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел
и направился вниз по лестнице, не удостоив даже
и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения
и известий хозяйку. Я тоже
взял шляпу
и, попросив хозяйку передать, что был я, Долгорукий, побежал по лестнице.
Пока я говорил, запыхавшись
и торопясь, он
взял письмо в руки
и, держа его в левой руке на отлете, внимательно следил за мной.
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей
и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя
взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло,
и двадцать рублей посылает сдачи.
Если хотите, тут характернее всего то, что можно сделать логический вывод какой угодно, но
взять и застрелиться вследствие вывода — это, конечно, не всегда бывает.
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому
и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический
и неожиданный колорит,
взяв во внимание действующих лиц. Так случилось
и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову;
и однако, ребенок не от Версилова.
Средства у нас какие;
взяли мы эту комнатку, потому что самая маленькая из всех, да
и в честном, сами видим, доме, а это нам пуще всего: женщины мы неопытные, всякий-то нас обидит.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку
и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю
и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде
возьмешь, чем докажешь?
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. —
Возьмите же эту бумажку, она ведь к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину. Тот
взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом
и, может быть, в темноте...
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места
и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все»,
и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад
и вперед, наконец
взял шляпу
и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела
и ждать больше не могу.
— Тебя нужно в руки
взять, вот
и кончено!
—
Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их
взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да
и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— О, разумеется, я
взял лишь один уголок картины, но ведь
и этот уголок связан со всем, так сказать, неразрывными узами.
— Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я — второй человек. Есть первый человек,
и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй человек
возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый человек — второй человек. Так или не так?
— Позвольте. Была во Франции революция,
и всех казнили. Пришел Наполеон
и все
взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или не так?
— Одну минутку, князь, мне очень важное;
и, во-первых,
возьмите назад ваши триста.
— Я даже не понимаю… ваше княжество я не
возьму и даром…
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами,
и он давал, но почему-то мы тогда разошлись,
и я сам не
взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению,
и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях
и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда
взял у князя.
И точно слезы задрожали вдруг в ее голосе. Мне стало ужасно стыдно: я
взял ее руку
и крепко поцеловал.
Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху
и,
взяв меня за плечо, прошептал мне: «Он тебе все лжет».
— Да неужто ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола
и взял в углу свою шляпу.
Прождав минут десять, я тоже
взял шляпу
и пошел наверх, в мою бывшую светелку.
— Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы стремимся
и в чем тут остроумие? — громко прокричал поручик. — Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение… если, наконец, вам надо его унижение… Черт
возьми, да не в гостиной же мы, а на улице! Для улицы
и этого извинения достаточно…
И опять-таки этот выигрыш:
взять уж то, что я вовсе не любил деньги.
Я пропускал удивительные шансы
и старался не злиться, а
взять хладнокровием
и уверенностью.
Я было остановил его, но он, с самым наглым видом
и нисколько не возвышая голоса, вдруг объявляет мне, что это — его выигрыш, что он сейчас сам поставил
и взял; он даже не захотел
и продолжать разговора
и отвернулся.
— Черт
возьми! — крикнул я в исступлении. Выходило, что будто бы я для Дарзана
и отстегивал полость, как лакей.
— Нет-с, я сам хочу заплатить,
и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! —
И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи,
возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!