Неточные совпадения
— К осени; а на лето мы ее
возьмем на дачу.
Да: она очень мила, похорошела, только еще смешна… и все они пресмешные…
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого…
Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он,
взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Чашки
возьму, — шептала она, — и чайники, еще вон этот диванчик
возьму и маленькие кресельца,
да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось
взять мою комнатку… — со вздохом прибавила она.
«Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне
да легла бы картина страсти! — мечтал он. — Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски…
Да где
взять красок и… страсти тоже!..»
—
Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу
взять: ты мот, ты блудный сын — или нет, нет, ты слепой младенец, невежа…
—
Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum… [ничто человеческое… (лат.)] и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники
взяли себе все.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. —
Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки
да романа в программе…
— Марк! Не послать ли за полицией? Где ты
взял его? Как ты с ним связался? — шептала она в изумлении. — По ночам с Марком пьет пунш!
Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?
—
Да, ничего… Что это за книга? — спросил он и хотел
взять книгу у ней из-под руки.
—
Да, потом ее
взял Леонтий Иванович. Я была рада, что избавилась от заботы.
—
Да… благодарю, — говорила она, подойдя к нему и протянув ему обе руки. Он
взял их, пожал и поцеловал ее в щеку. Она отвечала ему крепким пожатием и поцелуем на воздух.
— Хорошо добро: ни с того ни с сего
взять чужие деньги, бриллианты,
да еще какую-нибудь Голендуху Парамоновну в придачу.
— Как обрадовался, как бросился! Нашел человека! Деньги-то не забудь
взять с него назад!
Да не хочет ли он трескать? я бы прислала… — крикнула ему вслед бабушка.
—
Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину,
да постой, на вот еще денег, вели
взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло
возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?»
Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?»
Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку
возьмешь: вырвут из рук
да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате
да по добрым людям.
— Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи,
да портной назад
взял за долг… Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! — сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. — А попробуйте мое!
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера.
Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел
да сказал ему!
Он
взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку,
да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
— Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не
взять хоть половину хлеба, скота,
да и не отдать туда, в Ирландию?
— Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя
возьмут половину хлеба даром,
да туда!..
«
Да что мне за дело, черт
возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!» — думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
— Не влюблена ли? — вполголоса сказал Райский — и раскаялся; хотелось бы назад
взять слово,
да поздно. В бабушку точно камнем попало.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю.
Да ты это с чего
взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Что это за книга? — спросил Райский вечером. Потом
взял, посмотрел и засмеялся. — Вы лучше «Сонник» купите
да читайте! Какую старину выкопали! Это вы, бабушка, должно быть, читали, когда были влюблены в Тита Никоныча…
—
Да ну его! — сказал Марк,
взяв ее опять за руку. — Мы не затем сошлись, чтоб заниматься им.
—
Да, постараемся, Марк! — уныло произнесла она, — мы счастливы быть не можем… Ужели не можем! — всплеснув руками, сказала потом. — Что нам мешает! Послушайте… — остановила она его тихо,
взяв за руку. — Объяснимся до конца… Посмотрим, нельзя ли нам согласиться!..
—
Да,
да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и
взяв за руку Райского: — Прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не будет…
—
Да что это вы идете, как черепаха! Пойдемте к обрыву, спустимся к Волге,
возьмем лодку, покатаемся! — продолжала она, таща его с собой, то смеясь, то вдруг задумываясь.
—
Да, — припомнила она и достала из кармана портмоне. —
Возьмите у золотых дел мастера Шмита porte-bouquet. [подставку для букета (фр.).] Я еще на той неделе выбрала подарить Марфеньке в день рождения, — только велела вставить несколько жемчужин, из своих собственных, и вырезать ее имя. Вот деньги.
— Идите, Бог с вами! — сказала Татьяна Марковна, —
да глаз не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку
возьмите, он проводит с фонарем.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки бабушки.
Да, бабушка
взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
На другой день утром сама барыня
взяла садовника
да опять Савелья и еще двоих людей и велела место, где была беседка, поскорее сровнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
— Вот видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас,
да не судьба! Стало быть, вы из жалости
взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
—
Да: раненный насмерть — играл гладиатора смерть!.. — шепнул он со вздохом и,
взяв перо, хотел писать.
— Что это за новость? По вашему письму я подумал, не рехнулись ли вы? Ведь у вас есть один талант, отчего бросились опять в сторону?
Возьмите карандаш
да опять в академию —
да вот купите это. — Он показал на толстую тетрадь литографированных анатомических рисунков. — Выдумали скульптуру! Поздно… С чего вы это
взяли!..