Неточные совпадения
—
Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги.
А то все от теток. Но пора! — сказал Райский. — Мне хочется до обеда еще по Невскому пройтись.
— Ну,
нет, не одно и
то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и
та же сдача карт может повториться лет в тысячу только…
А шансы?
А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно и
то же!
А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или
нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между
тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне…
А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
А спросили ли вы себя хоть раз о
том: сколько есть на свете людей, у которых ничего
нет и которым все надо?
— Да,
а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если
нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома,
то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи…
А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела
нет», говорите вы…
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не знаю!
А я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на
той… Да
нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой.
Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
Между
тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь стране или об океане, о городе — откуда что берется у него! Ни в книге этого
нет, ни учитель не рассказывал,
а он рисует картину, как будто был там, все видел сам.
Он стал было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед:
а, с, g, тянет за ним Васюков,
а смычок дерет ему уши.
То захватит он две струны разом,
то рука дрожит от слабости: —
нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука ходит.
А он думал часто, сидя как убитый, в злом молчании, около нее, не слушая ее простодушного лепета, не отвечая на кроткие ласки: «
Нет — это не
та женщина, которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды, разольется по полям.
«
Нет,
нет, — она не
то, она — голубь,
а не женщина!» — думал он, заливаясь слезами и глядя на тихо качающийся гроб.
Она — вся она,
а он недоволен, терзается художническими болями! Он вызвал жизнь в подлиннике, внес огонь во
тьму, у ней явились волнения, признаки новой жизни,
а в портрете этого
нет!
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, — не умеете делать рук,
а поучиться — терпенья
нет! Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите,
а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя!
То и другое строго: оттого немного на свете и людей и художников…
— Видите, кузина, для меня и
то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни
нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил;
а от
нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или
нет: это уж много от вас, это половина победы…
—
Нет, бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу,
а тот…
— Ну,
а как я не женюсь, и кружев не надо,
то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим… Так или
нет?
—
А то, что человек не чувствует счастья, коли
нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть,
а все лучше бревна.
Но где Уленьке было заметить такую красоту? Она заметила только, что у него
то на вицмундире пуговицы
нет,
то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально,
а глядел как на стену, на скатерть.
— Ах,
нет, Борис: больно! — сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил,
а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то — для тебя же: ты взбесился!
А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
«Все
та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. —
А Леонтий знает ли, замечает ли?
Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о
том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом,
а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей дела
нет.
—
Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка,
той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя.
А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!..
Нет,
нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Что вы за стары:
нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде есть немного белых волос,
а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете.
А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не
то серьезно, не
то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю,
а может быть, и
нет,
а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака,
то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому,
тем строже и внимательнее смотрел вокруг,
нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он.
А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
«
Нет и у меня дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! — в отчаянии решил он. —
А какие сокровища перед глазами:
то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти,
то быт и нравы — для пера: все эти Опенкины и… вон, вон…»
Но у Веры
нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он был убежден в этом), если не знание,
то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением,
а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может быть оскорбительно.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на
ту, когда человек ставит последний грош на карту,
а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти
нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
—
А за
то и любит, что характера
нет.
Вера задумывалась.
А бабушка, при каждом слове о любви, исподтишка глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет?
Нет: вон зевнула.
А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи и следит, куда
та полетела. Опять зевнула до слез.
— Прочь, прочь! — повторила она, убегая снова на крыльцо, — вы опять за дерзости!
А я думала, что честнее и скромнее вас
нет в свете, и бабушка думала
то же.
А вы…
— Ваша маменька знает о
том, что вы мне говорите теперь здесь? — спросила она, —
а? знает? — говорите, да или
нет?
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может,
а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и
те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме,
нет ли…
— Сам знаю, что глупо спрашивать,
а хочется знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь,
а мне
нет? Ты меня судила так холодно, так строго,
а кто тебе сказал, что
тот, кого ты любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Кто я такой — до
того вам нужды
нет.
А зачем лазаю по заборам — я уж вам сказал: за яблоками.
— Высекли, стали добираться — отчего? На старшего показал.
А тот забрался в девичью да горничным целый вечер проповедовал, что глупо есть постное, что Бога
нет и что замуж выходить нелепо…
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что
нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным,
а я думаю, чем мягче человек,
тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? — писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца
нет ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями,
то есть письмами,
а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и получишь ли мое письмо?
Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу — дома
нет,
а между
тем его нигде не видно, ни на Pointe, [Стрелке (фр.).] ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он говорит. Я — в город, в клуб — к Петру Ивановичу.
Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем, говорит: что, дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал?
А теперь бежать:
нет! оставайтесь, вместе кинемся в
ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
—
Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете
ту гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала,
а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст сесть на себя,
а потом рычит и скалит зубы…
Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом —
нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и
та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит.
А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
—
А?
нет, я слышу… — очнувшись, сказала она, — где я брала книги? Тут… в городе,
то у
того,
то у другого…
— Есть, батюшка, да сил
нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом,
а Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла.
А то она и недели не хворала!
—
Нет,
нет, что мне в ней теперь! Я перевезу и буду смотреть за ней,
а то этот Марк опять…
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно,
а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ!
А ответ один: другого ответа и
нет и нельзя дать, кроме
того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью на все его задиранья. Марк как ни ускользал,
а дал ответ!
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю,
а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся…
Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся,
а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что
нет с
тех пор, как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
Он остановился над вопросом: во скольких частях? «Один
том — это не роман,
а повесть, — думал он. — В двух или трех: в трех — пожалуй, года три пропишешь!
Нет, — довольно — двух!» И он написал: «Роман в двух частях».