Неточные совпадения
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все,
что тут было, прочел
бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь
бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался
бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только
что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было
бы подумать,
что тут никто не живет, — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно,
что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась
бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
— Ах ты, Господи! — ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. —
Что это за мученье! Хоть
бы смерть скорее пришла!
Обломову и хотелось
бы, чтоб было чисто, да он
бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо,
что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
—
Что ж ты не скажешь,
что готово? Я
бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.
— А
что ж
бы я стал делать, если б не служил? — спросил Судьбинский.
— Мало ли
что! Читал
бы, писал… — сказал Обломов.
Может быть, он умел
бы, по крайней мере, рассказать все,
что видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в Петербурге, так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то,
что знали и другие.
Должен
бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому
что никто не избавлен от этого.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года,
что прошел, только
бы засуха не разорила вконец, а то вышлем, о
чем твоей милости и предлагаем».
— Хоть
бы Штольц скорей приехал! — сказал он. — Пишет,
что скоро будет, а сам черт знает где шатается! Он
бы уладил.
Но все это ни к
чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались
бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот
что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня
бы взял.
— Теперь мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение… Да знаешь ли
что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я
бы не пожалел издержек.
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар,
что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался
бы староста: я
бы ему дал! Когда туда почта?
— Тебе
бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем — вот все,
чего я требую! Кажется, невелика услуга, — сказал он.
— Я уж тебе сказал, хоть
бы за то,
что он вместе со мной рос и учился.
Добро
бы в откупа вступил — ну, понятно, от
чего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу!
—
Что ж вы не пишете? — тихо спросил Алексеев. — Я
бы вам перышко очинил.
Но как огорчился он, когда увидел,
что надобно быть, по крайней мере, землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает; наводнение, конечно, могло
бы тоже служить преградой, но и то редко бывает.
О начальнике он слыхал у себя дома,
что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как
бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике. Бог знает,
что сталось
бы с ним, если б он попался к строгому и взыскательному!
И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь,
что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут
бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как
бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и
чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как
бы съесть и выпить и то,
чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все,
что ни положит на тарелку.
Тараску, буфетчика, он терпеть не мог; но этого Тараску он не променял
бы на самого хорошего человека в целом свете потому только,
что Тараска был обломовский.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть
бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит,
что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
Он пошептал и переставил слова: вышло,
что который относится к этажу — опять неловко. Кое-как переправил и начал думать, как
бы избежать два раза
что.
— Ну, как же ты не ядовитый? — сказал Обломов. — На мильон говядины купил! Во
что это в тебя идет? Добро
бы впрок.
—
Что ж, хоть
бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на
что похожи. Походили
бы по улицам, посмотрели
бы на народ или на другое
что…
«Хоть
бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя,
что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он чувствовал,
что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой,
что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в
чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром.
— Ну, теперь иди с Богом! — сказал он примирительным тоном Захару. — Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам
бы догадался — слышишь, барин хрипит? До
чего довел!
«
Что ж это такое? А другой
бы все это сделал? — мелькнуло у него в голове. — Другой, другой…
Что же это такое другой?»
Он должен был признать,
что другой успел
бы написать все письма, так
что который и
что ни разу не столкнулись
бы между собою, другой и переехал
бы на новую квартиру, и план исполнил
бы, и в деревню съездил
бы…
«Ведь и я
бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то
что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать
что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
А между тем он болезненно чувствовал,
что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно
бы пора этому золоту быть ходячей монетой.
В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда
бы ничего и не было напечатано, и не слыхали
бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о
чем уже умолчать никак было нельзя.
Они
бы и не поверили, если б сказали им,
что другие как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом,
что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла
бы давным-давно.
Он выбежит и за ворота: ему
бы хотелось в березняк; он так близко кажется ему,
что вот он в пять минут добрался
бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им,
что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух,
что вот это не баран, а что-то другое, или
что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто
бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Кто-то напомнил ему,
что вот кстати
бы уж и ворота исправить, и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки, и свиньи пролезают в подвал.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как
бы починить мостик,
что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому
что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
— Кто ж
бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то
бы радости! То-то
бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне
бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром
что моложе, а не выстоять мне столько!
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то
что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли
бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было
бы проказ-то!
Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
— Да
что вы смеетесь? — старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. — Я
бы… и не того… да все Васька, разбойник… салазки старые подсунул… они и разъехались подо мной… я и того…
Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и сами обломовцы не тяготились ею, потому
что и не представляли себе другого житья-бытья; а если б и смогли представить, то с ужасом отвернулись
бы от него.