Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука
не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением,
не лица
только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы
только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно,
только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус
не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Если б
не эта тарелка, да
не прислоненная к постели
только что выкуренная трубка, или
не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто
не живет, — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли
не подумал: «Врешь! ты
только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
—
Только о деньгах и забота! — ворчал Илья Ильич. — А ты что понемногу
не подаешь счеты, а все вдруг?
— Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты
не беспокой меня, а там, как хочешь, так и распорядись,
только чтоб
не переезжать.
Не может постараться для барина!
— Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще
не вставал — срам, да и
только! Кто бы это так рано?
Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно
не был; ну, а там… новая актриса, то на русском, то на французском театре.
— А новые lacets! [шнурки (фр.).] Видите, как отлично стягивает:
не мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек — и готово. Это
только что из Парижа. Хотите, привезу вам на пробу пару?
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а
только нет, он
не замечен ни в чем таком… Он
не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге,
не доглядишь,
не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит
только другому переделать. Отличный человек! — заключил Обломов.
— Чего я там
не видал? — говорил Обломов. — Зачем это они пишут:
только себя тешат…
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие
только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны
не «невидимые слезы», а один
только видимый, грубый смех, злость…
Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры, а, в сущности, они никого
не любят и добры потому
только, что
не злы.
Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню — и он бросит ему свой грош, а если обругают, или прогонят, или посмеются — так и он обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он
не богат, а скорее беден; но решительно бедным тоже
не назовешь, потому, впрочем,
только, что много есть беднее его.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет
только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Да,
только срок контракту вышел; я все это время платил помесячно…
не помню
только, с которых пор.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел,
только бы засуха
не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех,
только неприятности делает мне! И ведь всякий год! Вот я теперь сам
не свой! «Тысящи яко две помене»!
— Да, большой убыток, — сказал Алексеев, — две тысячи —
не шутка! Вот Алексей Логиныч, говорят, тоже получит нынешний год
только двенадцать тысяч вместо семнадцати.
Дело в том, что Тарантьев мастер был
только говорить; на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как
только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем другой человек: тут его
не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже
не примется, а если и примется, так
не дай Бог что выйдет.
Но все это ни к чему
не повело. Из Михея
не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба
не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось
только применить ее к делу, но за смертью отца он
не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог знает как и за что — заставлял, где и кого
только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда
не смущал стыд за поношенное платье, но он
не чужд был тревоги, если в перспективе дня
не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
Шумиловское-то в пятидесяти верстах от тебя
только: отчего ж там
не сожгло хлеба?
—
Не трудись,
не доставай! — сказал Обломов. — Я тебя
не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня…
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался
только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть
не в Азии.
Но это помогло
только на время: надо же было выздороветь, — а за этим в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов
не вынес и подал в отставку. Так кончилась — и потом уже
не возобновлялась — его государственная деятельность.
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать его в люди; но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крым, а потом и за границу — и без него Обломов опять ввергался весь по уши в свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести
только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но подобного ничего
не было и
не предвиделось впереди.
И сама история
только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться…
Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
Но цвет жизни распустился и
не дал плодов. Обломов отрезвился и
только изредка, по указанию Штольца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, но
не вдруг,
не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам.
Впрочем, старик бывал очень доволен, если хороший урожай или возвышенная цена даст дохода больше прошлогоднего: он называл это благословением Божиим. Он
только не любил выдумок и натяжек к приобретению денег.
Никто
не знал и
не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе,
только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего
не поручают; тот заботился
только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он
не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Захар неопрятен. Он бреется редко; и хотя моет руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом
не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются
только часа на два красными, а потом опять черными.
Потом он мел —
не всякий день, однако ж, — середину комнаты,
не добираясь до углов, и обтирал пыль
только с того стола, на котором ничего
не стояло, чтоб
не снимать вещей.
Тараску, буфетчика, он терпеть
не мог; но этого Тараску он
не променял бы на самого хорошего человека в целом свете потому
только, что Тараска был обломовский.
Но наружные сношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком
не обходится ни тому ни другому даром: много надо и с той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь
только достоинствами,
не колоть и
не колоться взаимными недостатками.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя
только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а
не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего
не делал.
Захар
не нашел, что сказать,
только вздохнул так, что концы шейного платка затрепетали у него на груди.
— Ну, уж
не показывай
только! — сказал Илья Ильич, отворачиваясь. — А захочется пить, — продолжал Обломов, — взял графин, да стакана нет…
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя было пролезть, и оттого
только завяз в двери, но
не вошел.
И уж
не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и более; светлое сознание просыпается все реже и
только на мгновение будит спящие силы. Ум и воля давно парализованы, и, кажется, безвозвратно.
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог с ним! Оно наводит
только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и
не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
Рев и бешеные раскаты валов
не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы
не щебечут вокруг;
только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но
не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве
только чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Грозы
не страшны, а
только благотворны там бывают постоянно в одно и то же установленное время,
не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
В газетах ни разу никому
не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и
не было напечатано, и
не слыхали бы про этот край, если б
только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет,
не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей
не видал и
не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты;
не водится там ядовитых гадов; саранча
не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят
только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве
только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом.
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили
только в двадцати верстах и знали
не больше их.
Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.