Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели,
не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как
только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве
не увидите более, — тогда,
только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но
только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Чего
только не расскажут!
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку,
не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда
только проворчал про себя чуть ли еще
не поговорку: «
Не мечите бисер перед свиньями»…
Однако ж
не седые усы и
не важная поступь его заставляли это делать; стоило
только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
«Может быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, — подумала про себя красавица, —
только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— А кто ж? Разве один
только лысый дидько,если
не он.
— Все, однако же, я
не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда!
Только разве что заклеил на миг образину твою навозом.
—
Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если
не солжешь
только! — отвечал парубок,
не сводя с него испытующих очей.
— Раз, за какую вину, ей-богу, уже и
не знаю,
только выгнали одного черта из пекла.
«Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать
не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел;
только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, — слышит шорох… глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Дурень и обрадовался;
только масла никто и спрашивать
не хочет.
А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и как полоумный бежал по улицам,
не видя земли под собою; одна усталость
только заставила его уменьшить немного скорость бега.
Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель
только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом,
не обращая даже глаз на молодую чету.
Но приснись им…
не хочется
только выговорить, что такое, нечего и толковать об них.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом,
не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед
только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши
не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть
только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Скажи ему, что и свадьбу готовят,
только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок.
Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня свадьба:
только и дьяков
не будет на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их.
С сердцем,
только что
не хотевшим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом.
— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один.
Только же зацветет папоротник, хватай его и
не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки
не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут
только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом
не мог понять.
— Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как
только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа
не бывает на земле.
— Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего
не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя
только потревожишь, станешь бояться, и
не заснется тебе покойно.
Голова терпеть
не может щегольства: носит всегда свитку черного домашнего сукна, перепоясывается шерстяным цветным поясом, и никто никогда
не видал его в другом костюме, выключая разве
только времени проезда царицы в Крым, когда на нем был синий козацкий жупан.
Но мы почти все уже рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик
не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
При сем слове Левко
не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,
не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни
только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
— Вот это дело! — сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. — Мне все кажется тошно, когда
не удается погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом,
не козак, да и
только.
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и
не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе
не приду, ей-богу,
не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди
только,
не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет,
не тронь,
не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Так бы, да
не так вышло: с того времени покою
не было теще. Чуть
только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а
только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
Скверно
только, что голову поминают
не совсем благопристойными словами…
— Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы у вас чуть
не в снегу, а до сих пор ума
не нажили: от простого огня ведьма
не загорится!
Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
Погляди на белые ноги мои: они много ходили;
не по коврам
только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они
не глядят от слез…
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться!
не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю;
только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной
только, Галю, передам его. Ты одна
только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
А на другой день ничего
не бывало, навязывается сызнова: расскажи ей страшную сказку, да и
только.
Только заране прошу вас, господа,
не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет, что совестно будет и в рот взять.
Вискряк
не Вискряк, Мотузочка
не Мотузочка, Голопуцек
не Голупуцек…знаю
только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
Только, видно, наконец прискучило бить горшки и швырять в народ деньгами, да и ярмарке
не век же стоять!
Только не успел он повернуться, как видит, что его земляки спят уже мертвецким сном.
Выспрашивать — никто знать
не знает; одна
только верхняя свитка лежала на том месте.
Только шинкарь
не так-то был щедр на слова; и если бы дед
не полез в карман за пятью злотыми, то простоял бы перед ним даром.
Много будет стуку по лесу,
только ты
не иди в те стороны, откуда заслышишь стук; а будет перед тобою малая дорожка, мимо обожженного дерева, дорожкою этою иди, иди, иди…
Теперь
только разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие смазливые рожи, что в другое время бог знает чего бы
не дал, лишь бы ускользнуть от этого знакомства.
И на эту речь хоть бы слово;
только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так, что если бы он немного
не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с одним глазом.
Как
только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, — он и сам рассказать
не умел, — попал чуть ли
не в самое пекло.
Дед ничего; схватил другой кусок и вот, кажись, и по губам зацепил,
только опять
не в свое горло.
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над всеми потому, что личина у ней была чуть ли
не красивее всех. — Шапку отдадим тебе,
только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть
не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем!
Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
«Ну, думает, ведьма подтасовала; теперь я сам буду сдавать». Сдал. Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сначала дело шло как нельзя лучше;
только ведьма — пятерик с королями! У деда на руках одни козыри;
не думая,
не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.