Неточные совпадения
Из переулка поворачивал на такой
же, как
и наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди — сиденье для кучера. На этой «гитаре» ехали купчиха в салопе с куньим воротником, лицом
и ногами в левую сторону,
и чиновник в фуражке с кокардой, с портфелем, повернутый
весь в правую сторону, к нам лицом.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих
и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики
и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев
и барышников: последние скупали
все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье
и обувь, тут
же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих
и административно высланных. На другой
же день их рассортируют: беспаспортных
и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции
и в ту
же ночь обратно. Нищие
и барышники
все окажутся москвичами или из подгородных слобод,
и на другой день они опять на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь
и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров
и ресторанов. Приходилось добывать деньги
всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали,
и в то
же время сами подучивались у взрослых «работе».
И любители роются в товаре
и всегда находят что купить. Время от времени около этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит
всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут
же отсылает домой, на свой завод. Сам
же направляется в палатки антикваров
и тоже отбирает лом серебра
и бронзы.
Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке —
и тотчас
же по
всему рынку, а потом
и по городу разнесутся нелепые россказни
и вранье.
И мало того, что чужие повторяют, а каждый сам старается похлеще соврать,
и обязательно действующее лицо, время
и место действия точно обозначит.
Пускай потом картина Рафаэля окажется доморощенной мазней, а колье — бутылочного стекла, покупатель
все равно идет опять на Сухаревку в тех
же мечтах
и до самой смерти будет искать «на грош пятаков».
Неизменными посетителями Сухаревки были
все содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился на ящик
и смотрел, как расставляют вещи. Сидит, глядит
и, чуть усмотрит что-нибудь интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст им
же втридорога. Нередко антиквары гнали его...
Толпа уши развесит. От
всех балаганов сбегаются люди «Юшку-комедианта» слушать. Таращим
и мы на него глаза, стоя в темноте
и давке, задрав головы. А он седой бородой трясет да над нами
же издевается. Вдруг ткнет в толпу пальцем да как завизжит...
Летом с пяти, а зимой с семи часов
вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки
и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла
и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные
и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи.
И жильцы у них такие
же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу
и торгуют спичками
и папиросами без бандеролей, тут
же сфабрикованными черт знает из какого табака.
Все это товар дешевый, главным образом русский: шубы, поддевки, шаровары или пальто
и пиджачные
и сюртучные пары, сшитые мешковато для простого люда. Было, впрочем,
и «модье» с претензией на шик, сшитое теми
же портными.
Конечно, от этого страдал больше
всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала
и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем
и на его жалобы закидают словами
и его
же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Около входов стоят женщины, показывают «живые картины»
и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить
все радости жизни вплоть до папироски за ту
же цену…
То
же самое было
и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами
и официантами, улица эта была весьма шумной
и днем
и ночью. Когда уже
все «заведения с напитками» закрывались
и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу
и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели,
и один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться,
и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким
же путем товарищи, а когда
все было съедено
и выпито, гости понемногу стали уходить.
— Ведь это
же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а
вся его жизнь была, как у Дубровского, —
и красавец,
и могучий,
и талантливый,
и судьба его такая
же!
У С.
И. Грибкова начал свою художественную карьеру
и Н.
И. Струнников, поступивший к нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так
же как
и все, был «на побегушках», был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С.
И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину.
И здесь в эти примитивные игры проигрывают
все, что есть:
и деньги,
и награбленные вещи,
и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут
же всякую мелочь,
все же ценное
и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел.
Всем делом орудуют буфетчик
и два здоровенных вышибалы — они
же и скупщики краденого.
Был такой перед японской войной толстый штабс-капитан, произведенный лихачами от Страстного сперва в полковника, а потом лихачами от «Эрмитажа» в «вась-сиясь», хотя на погонах имелись
все те
же штабс-капитанские четыре звездочки
и одна полоска.
Особенно
же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры
и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько часов. Кого-кого там не перебывало!
И все держалось в секрете; полиция не мешалась в это дело — еще на начальство там наткнешься!
Здесь
же иностранцы встречали Новый год
и правили немецкую масленицу; на
всех торжествах в этом зале играл лучший московский оркестр Рябова.
Прямо-таки сцена из пьесы «Воздушный пирог», что с успехом шла в Театре Революции.
Все — как живые!.. Так
же жестикулирует Семен Рак, так
же нахальничает подкрашенная танцовщица Рита Керн… Около чувствующего себя неловко директора банка Ильи Коромыслова трется Мирон Зонт, просящий субсидию для своего журнала… А дальше секретари, секретарши, директора, коммерсанты обрыдловы
и все те
же Семены раки, самодовольные, начинающие жиреть…
Вся мебель — красного дерева с бронзой, такие
же трюмо в стиле рококо; стол красного дерева, с двумя башнями по сторонам, с разными ящиками
и ящичками, а перед ним вольтеровское кресло.
В главном здании, с колоннадой
и красивым фронтоном, помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн, а перед ней — плацдарм с загородкой казенной окраски, черными
и белыми угольниками. Около полосатой, такой
же окраски будки с подвешенным колоколом стоял часовой
и нервно озирался во
все стороны, как бы не пропустить идущего или едущего генерала, которому полагалось «вызванивать караул».
Я помню одно необычайно сухое лето в половине восьмидесятых годов, когда в один день было четырнадцать пожаров, из которых два — сбор
всех частей. Горели Зарядье
и Рогожская почти в одно
и то
же время… А кругом мелкие пожары…
Теперь пожарное дело в Москве доведено до совершенства, люди воспитанны, выдержанны, снабжены
всем необходимым. Дисциплина образцовая —
и та
же былая удаль
и смелость, но сознательная, вооруженная технической подготовкой, гимнастикой, наукой… Быстрота выездов на пожар теперь измеряется секундами. В чистой казарме, во втором этаже, дежурная часть — одетая
и вполне готовая. В полу казармы широкое отверстие, откуда видны толстые, гладко отполированные столбы.
А Владимирка начинается за Рогожской,
и поколениями видели рогожские обитатели по нескольку раз в год эти ужасные шеренги, мимо их домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом седыми стариками
и старухами
все ту
же картину, слышали...
Все успокоилось. Вдруг у дома появился полицмейстер в сопровождении жандармов
и казаков, которые спешились в Глинищевском переулке
и совершенно неожиданно дали два залпа в верхние этажи пятиэтажного дома, выходящего в переулок
и заселенного частными квартирами. Фабричный
же корпус, из окон которого кидали кирпичами, а по сообщению городовых, даже стреляли (что
и заставило их перед этим бежать), находился внутри двора.
Во время сеанса он тешил князя, болтая без умолку обо
всем, передавая
все столичные сплетни,
и в то
же время успевал проводить разные крупные дела, почему
и слыл влиятельным человеком в Москве. Через него многого можно было добиться у всемогущего хозяина столицы, любившего своего парикмахера.
Лучше
же всех считался Агапов в Газетном переулке, рядом с церковью Успения. Ни раньше, ни после такого не было. Около дома его в дни больших балов не проехать по переулку: кареты в два ряда, два конных жандарма порядок блюдут
и кучеров вызывают.
Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так
и думали
все, что он был француз, на самом
же деле это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев.
Охотники
и любители птиц наполняли площадь, где стояли корзины с курами, голубями, индюками, гусями. На подставках висели клетки со всевозможными певчими птицами. Тут
же продавались корм для птиц, рыболовные принадлежности, удочки, аквариумы с дешевыми золотыми рыбками
и всех пород голуби.
Рядом с ним так
же спокойно проигрывал
и выигрывал огромные куши, улыбаясь во
всю ширь круглого, румяного лица, покручивая молодые усики, стройный юноша, богач с Волги.
Краса инспекции московской
И всей губернии краса.
Иван Иванович Красовский,
Да где
же ваши волоса?
С каждым годом
все чаще
и чаще стали студенты выходить на улицу.
И полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас
же останавливают движение, окружают цепью городовых
и жандармов
все переулки, ведущие на Большую Никитскую,
и огораживают Моховую около Охотного ряда
и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними
и публику, которая попадается на этих улицах.
И все так
же по вечерам яркие люстры сверкают сквозь зеркальные стекла.
Старший Федор
все так
же ростовщичал
и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика
и кормили дешево.
И как не лезть, когда здесь
все дешево: порции огромные, водка рубль бутылка, вина тоже от рубля бутылка, разные портвейны, мадеры, лиссабонские московской фабрикации, вплоть до ланинского двухрублевого шампанского, про которое тут
же и песню пели...
Когда пошло увлечение модой
и многие из трактиров стали называться «ресторанами» — даже «Арсентьич», перейдя в другие руки, стал именоваться в указателе официально «Старочеркасский ресторан», а публика шла
все так
же в «трактир» к «Арсентьичу».
Приходили поодиночке
и по двое
и уходили так
же через черный ход по пустынным ночью Кузнецкому мосту
и Газетному переулку (тогда
весь переулок от Кузнецкого моста до Никитской назывался Газетным), до Тверской, в свои «Черныши»
и дом Олсуфьева, где обитали
и куда приезжали
и приходили переночевать нелегальные…
Трактир этот славился расстегаями с мясом. Расстегай во
всю тарелку, толщиной пальца в три, стоит пятнадцать копеек,
и к нему, за ту
же цену, подавалась тарелка бульона.
Потом долговое отделение перевели в «Титы», за Москву-реку, потом в Пресненский полицейский дом, в третий этаж, но хоть
и в третьем этаже было, а название
все же осталось за ним «яма».
Пять дней в неделю тихо во дворе, а в воскресенье
и понедельник
все пьяно
и буйно: стон гармоники, песни, драки, сотни полуголых мальчишек-учеников, детишки плачут, ревут
и ругаются ученики, ни за что ни про что избиваемые мастерами, которых
и самих так
же в ученье били.
Здесь они срывали с себя лохмотья
и, выпарившись, уже облеченные во
все чистенькое, там
же за пятак остригшись, шли в трактир Косоурова рядом с банями, а оттуда, в сопровождении трезвых товарищей, уже ночью исчезали в воротах «крепости».
«Грызиками» назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих
и нескольких
же мальчиков с их даровым трудом. Здесь мальчикам было еще труднее:
и воды принеси,
и дров наколи, сбегай в лавку — то за хлебом, то за луком на копейку, то за солью,
и целый день на посылках, да еще хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше
всех, ложись после
всех.
Первую чару пил хозяин артели, а потом
все садились на скамейки, пили, закусывали, торговались
и тут
же «по пьяному делу» заключали условия с хозяином на словах,
и слово было вернее нотариального контракта.
Через час четверть выпита: опять огонь убавили. Сидят, молчат. Посылают мальчишку к главному закройщику —
и тот
же разговор, та
же четверть, а на другой день —
все на работе.