Неточные совпадения
Но в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да
и верно: взять хоть поморский этот скит, куда ни на какой телеге не проедешь,
а через болота всякий груз приходилось на себе волочь или на волокушах — нечто вроде саней, без полозьев, из мелких деревьев. Нарубят, свяжут за комли,
а на верхушки, которые не затонут, груз кладут.
Вот это
и волок.
— Анафеме предали! Не анафеме,
а памятник ему поставить надо!
И дождемся, будет памятник!
И не один еще Стенька Разин, будет их много, в каждой деревне свой Стенька Разин найдется, в каждой казачьей станице сыщется, —
а на Волге сколько их! Только надо, чтобы их еще больше было, надо потом слить их — да
и ахнуть!
Вот только тогда-то все ненужное к черту полетит!
Ушкуйник-то ушкуйником,
а вот кто такой Никитушка Ломов, — заинтересовало меня. Когда я спросил об этом Николая Васильева, то он сказал мне: «Погоди, узнаешь!» —
И через несколько дней принес мне запрещенную тогда книгу Чернышевского «Что делать?».
Бытовые подробности японской жизни меня, тогда искавшего только сказочного героизма, не интересовали, —
а вот историю его корабельной жизни
и побега я
и теперь помню до мелочей, тем более что через много лет я встретил человека, который играл большую роль в судьбе Китаева во время самого разгара его отчаянной жизни.
Фофан меня лупил за всякую малость. Уже просто человек такой был, что не мог не зверствовать.
И вышло от этого его характера
вот какое дело. У берегов Японии, у островов каких-то, Фофан приказал выпороть за что-то молодого матроса,
а он болен был, с мачты упал
и кровью харкал. Я
и вступись за него, говорю, стало быть, Фофану, что лучше меня, мол, порите,
а не его, он не вынесет…
И взбеленился зверяга…
— На что книжка? Все равно забудешь… Да
и нетрудно забыть — слова мудреные, дикие… Озеро называется Манасаровар,
а реки — Пенджаб, что значит пятиречье… Слова тебе эти трудны,
а вот ты припомни: пиджак
и мы на самоваре. Ну, не забудешь?
—
Вот и не будешь теперь!.. Вчера только исповедовались,
а они уже вселились!
—
Вот только одна вчера такая вечером пришла, настоящая расшива,
и сейчас, так версты на две выше Твериц, стоит; тут у нас бурлацкая перемена спокон веку была, аравушка на базар сходит, сутки,
а то
и двое, отдохнет. Вон гляди!..
—
Вот, гляди, ребята, это все мое состояние. Пропьем,
а потом уж вы меня в артель возьмите, надо
и лямку попробовать… Прямо говорить буду, деваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти,
и паспорт там остался.
Я сдружился с Костыгой, более тридцати путин сделавшим в лямке по Волге. О прошлом лично своем он говорил урывками. Вообще разговоров о себе в бурлачестве было мало — во время хода не заговоришь,
а ночь спишь как убитый… Но
вот нам пришлось близ Яковлевского оврага за ветром простоять двое суток. Добыли вина, попили порядочно,
и две ночи Костыга мне о былом рассказывал…
— С удовольствием… Никак отдышаться не могу… Опоздал…
И вот пришлось ехать на этом проклятом «Велизарии»…
А я торопился на «Самолет». Никогда с этим купцом не поехал бы… Жизнь дороже.
—
Вот хорошо, что вы опоздали на «Самолет»,
а то я никогда
и не думал быть военным, — сказал я.
Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схоронили вятского паренька…
Вот тут тоже закопали… Видишь знакомые места,
и что-то неприятное в голове… Не сообразить…
А потом опять звучит: «Черный пудель шаговит, шаговит…»
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели, к примеру, фихтуешь, так
и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая,
а главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом,
и коротко назад из груди у его штык вырви… Помни: из груди коротко назад, чтоб ен рукой не схватил…
Вот так! Р-раз — полный выпад
и р-раз — коротко назад. Потом р-раз — два, р-раз — два, ногой притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — д-два!
— Что теперь!
Вот тогда бы вы посмотрели, что было. У нас в учебном полку по тысяче палок всыпали… Привяжут к прикладам, да на ружьях
и волокут полумертвого сквозь строй,
а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека,
а сзади капральный чирк мелом по спине, — значит, самого вздуют. Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей насмерть, десятого живым представь. Ну,
и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!
— Да так, в мешке. Ездили воинские команды по деревням с фургонами
и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок
и в фургон. Многие помирали дорогой,
а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят,
и вся недолга.
Вот и кантонист.
— Родители!.. Хм… Никаких родителей! Недаром же мы песни пели: «Наши сестры — сабли востры»…
И матки
и батьки — все при нас в казарме… Так-то-с.
А рассказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да
и детям своим передали, как в николаевские времена солдат выколачивали…
Вот у меня теперь офицерские погоны,
а розог да палок я съел — конца-краю нет…
—
А и не все ужасы. Было
и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь.
Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал… Словом он попрекнул, хуже порки обидел… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай,
а души не трожь!
Скажешь, что нашел, — попросят поделиться, скажешь, что украл, — сам понимаешь,
а скажешь, что потерял, — никто ничего, растеряха, тебе не поверит…
Вот и помалкивай да чужое послухивай, что знаешь, то твое, про себя береги,
а от другого дурака, может, что
и умное услышишь.
А главное, не спорь зря — пусть всяк свое брешет, пусть за ним последнее слово останется!
Вижу, человек хороший… Ночевал…
А утром, глядь, нету… Ни его нет, ни топора нет.
Вот и пущай вашего брата!..
—
А вот направо просекой, прямо
и придешь. Только, гляди, дороги лесом нет, оттоле никто не ездит… Прямо к барскому дому подойдешь, недалече.
—
А ты
вот што: ежели хошь дружить со мной, так не трави меня, не спрашивай, кто да что, да как, да откеля… Я того, брательник, не люблю… Ну, понял? Ты, я вижу, молодой да умный… Может, я с тобой с первым
и балакаю. Ну, понял?
— Ну
вот, оба Иванычи! —
и как-то нутром засмеялся. — Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты, да что ты?
А нешто я не вижу, что твое место не здесь… Мое так здесь, я свое отхватал, будя. Понял?
—
А теперь спать пойдем, около меня на нарах слободно, дружок спал, в больницу отправили вчера.
Вот захвати сосновое поленце в голову, заместо подушки —
и айда.
—
Вот это
и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков не было. Потом, когда кубики изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие
и сложим в кубики.
А теперь скидай с себя рубаху.
— Так
вот и работай с ним… Часа три работы в день…
И здоров будешь, работа на дворе,
а то в казарме пропадешь.
—
Вот я
и унюхал…
А ты по какой части?
Итак, первое существо женского пола была Гаевская, на которую я
и внимание обратил только потому, что за ней начал ухаживать Симонов,
а потом комик Большаков позволял себе ее ухватывать за подбородок
и хлопать по плечу в виде шутки.
И вот как-то я увидел во время репетиции, что Симонов, не заметив меня, подошел к Гаевской, стоявшей с ролью под лампой между кулис,
и попытался ее обнять. Она вскрикнула...
— Пферд, — говоришь ему, указывая на лошадь,
а он глаза вытаращит
и молчит,
и отрицательно головой мотает. Оказывается, по-ихнему лошадь зовется не «пферд»,
а «кауль» —
вот и учи таких чертей.
А через 10 дней назначено выступление на войну, на Кавказ, в 41-ю дивизию, резервом которой состоял наш Саратовский батальон.
— Потом, — продолжал Карганов, — все-таки я его доколотил. Можете себе представить, год прошел,
а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился,
и сказал мне командир: «Ты его упустил, ты его
и лови, ты один его в лицо знаешь»… Ну
и теперь я не пойму, как он тогда жив остался! Долго я его искал, особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел.
Вот за него тогда это
и получил, — указал он на Георгия.
—
Вот это Хуцубани… там турки пока сидят, господствующие позиции, мы раз в июне ее заняли, да нас оттуда опять выгнали,
а рядом с ним, полевее,
вот эта лесная гора в виде сахарной головы называется «Охотничий курган», его нашли охотники-пластуны, человек двадцать, ночью отбили у турок без выстрела, всех перерезали
и заняли…
Веселое занятие — та же охота, только пожутче,
а вот в этом-то
и удовольствие.
И вот после анонса, дней за пять до бенефиса, облекся я, сняв черкеску, в черную пару, нанял лучшего лихача, единственного на всю Пензу, Ивана Никитина,
и с программами
и книжкой билетов, уже не в «удобке»,
а в коляске отправился скрепя сердце первым делом к губернатору. Тут мне посчастливилось в подъезде встретить Лидию Арсеньевну…
И вот я служу у
А.
А. Бренко. Бурлак — режиссер
и полный властитель, несмотря на свою любовь к выпивке, умел вести театр
и был, когда надо для пользы дела, ловким дипломатом.
И вот целый день пылишься на выставке,
а вечера отдыхаешь в саду «Эрмитажа» Лентовского, который забил выставку своим успехом: на выставке, — стоившей только правительству, не считая расходов фабрикантов, более двух миллионов рублей, — сборов было за три месяца около 200 000 рублей,
а в «Эрмитаже» за то же самое время 300 000 рублей.
— Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике, был вчера пожар, сгорели в казарме люди,
а хозяева
и полиция заминают дело, чтоб не отвечать
и не платить пострадавшим. Вали сейчас на поезд, разузнай досконально все, перепиши поименно погибших
и пострадавших… да смотри, чтоб точно все. Ну да ты сделаешь…
вот тебе деньги,
и никому ни слова…
— Пусть у себя поищут,
а то эти подлецы-купцы узнают
и пакостить будут, посмотрим, как они завтра завертятся, как караси на сковородке, пузатые…
Вот рабочие так обрадуются, читать газету взасос будут,
а там сами нас завалят корреспонденциями про свои беспорядки.
—
А вот что: князь будет кричать
и топать,
а вы ему только одно — виноват, ваше сиятельство.
А потом спросит, кто такой корреспондент.
А теперь я вас спрашиваю от себя: кто вам писал?
— Можно,
а пока
вот вам дам водочки со льда
и трезвиловки, икорки ачуевской тертой с сардинкой, с лучком
и с лимончиком, как рукой снимет.
— Да Яков Петрович Полонский, поэт Полонский, я гощу у него лето, Иван Сергеевич не приехал, хотя собирался…
А вот Яков Петрович
и его семья — здесь.