Неточные совпадения
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню,
и вот-с, глядите на меня, все!
Ну-с,
а я
вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек
и стащил себе на похмелье!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность…
вот они все, стало быть,
и на бобах завтра без моих-то денег…
И так-то
вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро,
а не на худо надеются;
и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
А теперь
вот вообразили, вместе с мамашей, что
и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты
и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.
Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст,
а для другого
вот и продает!
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую,
и ему ужасно теперь хочется подойти
и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея
и негодуя. — Ведь
вот задача! — обратился он к Раскольникову
и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно,
и он ему показался: в таких лохмотьях,
а сам деньги выдает!
«
А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так
и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел,
вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же?
И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. — Посмотрю я на вас, совсем-то вы как ребенок малый.
И сестра она вам не родная,
а сведенная,
а вот какую волю взяла.
— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, —
вот мой совет-с,
а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом
и сестрица сами могут сообразить.
—
Вот ты теперь говоришь
и ораторствуешь,
а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?
А ну как тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, —
вот и подозрение, или, по крайней мере, случай к подозрению.
«
А!
вот уж
и из распивочных пьяные выходят, — подумал он, — третий час, —
и вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана.
— Это уж не наше дело.
А к нам
вот поступило ко взысканию просроченное
и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять месяцев,
а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику Чебарову, мы
и приглашаем вас посему к отзыву.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (
и даже не што,
а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу
и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда
и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы,
а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда…
А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
—
Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего
и вышло; недурно тоже
и про «вашу мамашу». Ну, так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти,
а?
— Еще бы;
а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю;
вот и она видела:
и с Никодимом Фомичом познакомился,
и Илью Петровича мне показывали,
и с дворником,
и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе,
а наконец,
и с Пашенькой, — это уж был венец;
вот и она знает…
— Будем ценить-с. Ну так
вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]…
а? Как ты думаешь?
То-то
вот и есть: честный
и чувствительный человек откровенничает,
а деловой человек слушает да ест,
а потом
и съест.
Вот и уступила она сей векселек, якобы уплатою, сему Чебарову,
а тот формально
и потребовал, не сконфузился.
Позвали Чебарова, десять целковых ему в зубы,
а бумагу назад,
и вот честь имею ее вам представить, — на слово вам теперь верят, —
вот, возьмите,
и надорвана мною как следует.
А,
вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!»
—
А, не спишь, ну
вот и я! Настасья, тащи сюда узел! — крикнул Разумихин вниз. — Сейчас отчет получишь…
—
А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да
и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас…
А как, брат, себя чувствуешь?
— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь,
а помогите,
вот так! —
и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье
и минуты две не говорил ни слова.
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!..
и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет;
а по-моему, хорош человек, —
вот и принцип,
и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
— Да про убийство это я
и прежде твоего слышал
и этим делом даже интересуюсь… отчасти… по одному случаю…
и в газетах читал!
А вот…
— Кой черт улики!
А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали
и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Это пусть,
а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта,
а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков
и убили!
Вот ведь их логика.
„
А слышал, говорю, что
вот то
и то, в тот самый вечер
и в том часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет, говорит, не слыхал“, —
а сам слушает, глаза вытараща,
и побелел он вдруг, ровно мел.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла
и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок
и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так
вот ты каков!» — «
А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен
и три дня бредил,
а теперь очнулся
и даже ел с аппетитом. Это
вот его доктор сидит, только что его осмотрел,
а я товарищ Родькин, тоже бывший студент,
и теперь
вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте
и не стесняйтесь,
а продолжайте, что вам там надо.
— Чем объяснить? — прицепился Разумихин. —
А вот именно закоренелою слишком неделовитостью
и можно бы объяснить.
—
А что отвечал в Москве
вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так
и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну,
а пробил час великий, тут всяк
и объявился, чем смотрит…
—
А, так
вот оно что-с! — Лужин побледнел
и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой
и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному
и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
Старые газеты
и чай явились. Раскольников уселся
и стал отыскивать: «Излер — Излер — Ацтеки — Ацтеки — Излер — Бартола — Массимо — Ацтеки — Излер… фу, черт!
а,
вот отметки: провалилась с лестницы — мещанин сгорел с вина — пожар на Песках — пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской — Излер — Излер — Излер — Излер — Массимо…
А,
вот…»
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением
и таким тоном, как бы век был знаком, —
а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.
Вот странно!
А ведь я был у вас…
Нет,
и это не то: «показание даю,
а вы снимаете» —
вот как!
— Это
вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом
и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать,
а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «
И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как!
А уж как разодета: журнал, просто журнал!
—
А вот взять да свести в контору? — ввязался вдруг мещанин
и замолчал.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему,
а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь,
и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да
и придержал лошадей;
а он прямехонько им под ноги так
и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули,
а он вскричал — они пуще…
вот и беда.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту
и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо;
вот взяла бы иглу да сейчас бы
и заштопала, как я тебя учила,
а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть,
а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, —
вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить!
И то простила!
Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь;
а силу надо добывать силой же,
вот этого-то они
и не знают», — прибавил он гордо
и самоуверенно
и пошел, едва переводя ноги, с моста.
Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий
и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну,
вот точно ты умер,
а в то же время
и жив, обе выгоды разом!
И так бы
вот, так бы, кажется,
и бросилась к нему,
и обняла его,
и… заплакала, —
а боюсь, боюсь… какой-то он, господи!..
Вот ведь
и ласково говорит,
а боюсь!