Неточные совпадения
В мучениях доживал я до торжественного
дня,
в пять часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало; часов
в восемь являлся он
сам в белом галстуке,
в белом жилете,
в синем фраке и с пустыми руками. «Когда же это кончится?
Не испортил ли он?» И время шло, и обычные подарки шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной
в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Несмотря на то что политические мечты занимали меня
день и ночь, понятия мои
не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал
в самом деле, что петербургское возмущение имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть.
Я
не думал тогда, как была тягостна для крестьян
в самую рабочую пору потеря четырех или пяти
дней, радовался от души и торопился укладывать тетради и книги.
В 1827 я привез с собою Плутарха и Шиллера; рано утром уходил я
в лес,
в чащу, как можно дальше, там ложился под дерево и, воображая, что это богемские леса, читал
сам себе вслух; тем
не меньше еще плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью одного дворового мальчика, меня очень занимала, и я
в день десять раз бегал ее осматривать и поправлять.
Долго я
сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и
сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг
не был отягчен одиночеством, ты
разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены, что ректор начнет
не с вас, а с меня; говорите то же
самое с вариациями; вы же и
в самом деле ничего особенного
не сделали.
Не забудьте одно: за то, что вы шумели, и за то, что лжете, — много-много вас посадят
в карцер; а если вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу
в аудитории, и мы отравим вам ваше существование.
Государь был
в Петергофе и как-то
сам случайно проговорился: „Мы с Волконским стояли во весь
день на кургане
в саду и прислушивались,
не раздаются ли со стороны Петербурга пушечные выстрелы“.
— Помилуйте, зачем же это? Я вам советую дружески: и
не говорите об Огареве, живите как можно тише, а то худо будет. Вы
не знаете, как эти
дела опасны — мой искренний совет: держите себя
в стороне; тормошитесь как хотите, Огареву
не поможете, а
сами попадетесь. Вот оно, самовластье, — какие права, какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
— Да вы
в самом деле воображаете, — возразил Шубинский, — что мы так и поверили вам, что у вас
не составлялось тайного общества?
Я потому остановился на этой характеристике, что сначала я был обманут этими господами и
в самом деле считал их несколько получше других; что вовсе
не так…
Чиновничество царит
в северо-восточных губерниях Руси и
в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль страшная, все участвуют
в выгодах, кража становится res publica. [общим
делом (лат.).]
Самая власть, царская, которая бьет как картечь,
не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное море будущего. [С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)]
В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе.
Не в самом же
деле мерзнуть и дрожать
в Березове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от
дел. Он занимался составлением просьб и хождением по
делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки
в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о
самом себе и своих сослуживцах,
не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
Я ничего
в самом деле не понимал и наконец спросил его: дали ли ему какой-нибудь вид. Он подал мне его.
В нем было написано все решение и
в конце сказано, что, учинив, по указу уголовной палаты, наказание плетьми
в стенах тюремного замка, «выдать ему оное свидетельство и из замка освободить».
Простые линии, их гармоническое сочетание, ритм, числовые отношения представляют нечто таинственное и с тем вместе неполное, Здание, храм
не заключают
сами в себе своей цели, как статуя или картина, поэма или симфония; здание ищет обитателя, это — очерченное, расчищенное место, это — обстановка, броня черепахи, раковина моллюска, — именно
в том-то и
дело, чтоб содержащее так соответствовало духу, цели, жильцу, как панцирь черепахе.
«Очень, — отвечал я, — все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог биться два часа говорить с этим человеком,
не догадавшись с первого слова, что он дурак?» — «И
в самом деле так, — сказал, помирая со смеху, Белинский, — ну, брат, зарезал!
Так как новый губернатор был
в самом деле женат, губернаторский дом утратил свой ультрахолостой и полигамический характер. Разумеется, это обратило всех советников к советницам; плешивые старики
не хвастались победами «насчет клубники», а, напротив, нежно отзывались о завялых, жестко и угловато костлявых или заплывших жиром до невозможности пускать кровь — супругах своих.
«С Новым годом! С новым счастьем!..» —
в самом деле, с новым счастьем. Разве я
не был на возвратном пути? Всякий час приближал меня к Москве, — сердце было полно надежд.
Ребенок
не привыкал и через год был столько же чужд, как
в первый
день, и еще печальнее.
Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты
не порезвишься,
не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
Их
в самом деле было
не нужно — она
не умела играть, да и
не с кем было.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где и как умела она развиться, родившись между кучерской и кухней,
не выходя из девичьей, я никогда
не мог понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно и чаще, чем мы думаем,
в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут
не только без всякого вознаграждения, сострадания, без светлого
дня, без радостного воспоминания, но
не зная,
не подозревая
сами, что
в них гибнет и сколько
в них умирает.
Ах, если б вы
в самом деле приехали, я
не знаю, что со мною бы было.
А встретить тебя
в самом деле я
не хотел бы. Ты
в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и
не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения
в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Витберг, обремененный огромной семьей, задавленный бедностью,
не задумался ни на минуту и предложил Р. переехать с детьми к нему, на другой или третий
день после приезда
в Вятку его жены. У него Р. была спасена, такова была нравственная сила этого сосланного. Его непреклонной воли, его благородного вида, его смелой речи, его презрительной улыбки боялся
сам вятский Шемяка.
Офицер очень деликатно устранился. Княгиня была поражена, оскорблена и решилась узнать,
в чем
дело. Сестра офицера, с которой говорила
сама Natalie и которая дала слово брату ничего
не передавать княгине, рассказала все компаньонке. Разумеется, та тотчас же донесла.
Ясное
дело, что положение молодой девушки
не могло перемениться к лучшему. Компаньонка стала осторожнее, но, питая теперь личную ненависть и желая на ней выместить обиду и унижение, она отравляла ей жизнь мелкими, косвенными средствами;
само собою разумеется, что княгиня участвовала
в этом неблагородном преследовании беззащитной девушки.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня
в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на
самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он
не смел подвинуться, ни архиерей ему
не говорил, чтоб он отошел.
Мне казалось мое
дело так чисто и право, что я рассказал ему все, разумеется,
не вступая
в ненужные подробности. Старик слушал внимательно и часто смотрел мне
в глаза. Оказалось, что он давнишний знакомый с княгиней и долею мог, стало быть,
сам поверить истину моего рассказа.
Мы обыкновенно думаем о завтрашнем
дне, о будущем годе,
в то время как надобно обеими руками уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает
сама жизнь,
не прошенная, с обычной щедростью своей, — и пить и пить, пока чаша
не перешла
в другие руки.
Я получил твою записку и доволен тобою. Забудь его, коли так, это был опыт, а ежели б любовь
в самом деле, то она
не так бы выразилась.
Я
не имел сил отогнать эти тени, — пусть они светлыми сенями, думалось мне, встречают
в книге, как было на
самом деле.
Те, для которых эта религия
не составляла
в самом деле жизненного вопроса, мало-помалу отдалялись, на их место являлись другие, а мысль и круг крепли при этой свободной игре избирательного сродства и общего, связующего убеждения.
Поэты
в самом деле, по римскому выражению, — «пророки»; только они высказывают
не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно, что есть
в тусклом сознании масс, что еще дремлет
в нем.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским, оставались
в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше русского характера
не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем
в руках взошли
в ультраславянизм.
Его отец, говорят, сердясь на него,
сам просил, чтобы его перевели
в армию; брошенный
в какой-то потерянной белорусской деревне, с своим парком, Бакунин одичал, сделался нелюдимом,
не исполнял службы и
дни целые лежал
в тулупе на своей постели.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе
не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие остались, какими были, до нынешнего
дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин
не сделался
в самом деле купцом… Никто из них
не отличился по службе.
Пристав принял показания, и
дело пошло своим порядком, полиция возилась, уголовная палата возилась с год времени; наконец суд, явным образом закупленный, решил премудро: позвать мужа Ярыжкиной и внушить ему, чтоб он удерживал жену от таких наказаний, а ее
самое, оставя
в подозрении, что она способствовала смерти двух горничных, обязать подпиской их впредь
не наказывать.
— Друг мой, я скажу тебе правду; может, это самолюбие, эгоизм, сумасшествие, но я чувствую, вижу, что
не могу развлечь тебя; тебе скучно, — я понимаю это, я оправдываю тебя, но мне больно, больно, и я плачу. Я знаю, что ты меня любишь, что тебе меня жаль, но ты
не знаешь, откуда у тебя тоска, откуда это чувство пустоты, ты чувствуешь бедность твоей жизни — и
в самом деле, что я могу сделать для тебя?
Как-то утром я взошел
в комнату моей матери; молодая горничная убирала ее; она была из новых, то есть из доставшихся моему отцу после Сенатора. Я ее почти совсем
не знал. Я сел и взял какую-то книгу. Мне показалось, что девушка плачет; взглянул на нее — она
в самом деле плакала и вдруг
в страшном волнении подошла ко мне и бросилась мне
в ноги.
Наши люди рассказывали, что раз
в храмовой праздник, под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну вот, мол, ты азарник какой, довел
дело до высокопреосвященнейшего! Честью
не хотел, так вот тебе и подрезали крылья». Обиженный поп отвечал будто бы на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что ни есть
самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Я
не помню, чтоб Грановский когда-нибудь дотронулся грубо или неловко до тех «волосяных», нежных, бегущих света и шума сторон, которые есть у всякого человека, жившего
в самом деле.
И он,
в самом деле, потухал как-то одиноко
в своей семье. Возле него стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще
не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата на беседы и сходки. Я смотрел на Ивана Васильевича, как на вдову или на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
Мы
в это время учились, вовсе
не зная, что
в самом деле творится
в практическом мире.
Я
сам ни с кем
в мире
не желал бы так вести торговых
дел, как с Киреевским.
Либерализм составляет последнюю религию, но его церковь
не другого мира, а этого, его теодицея — политическое учение; он стоит на земле и
не имеет мистических примирений, ему надобно мириться
в самом деле.
Рыцарь был больше он
сам, больше лицо и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он,
в сущности, и
не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное;
в мещанине личность прячется или
не выступает, потому что
не она главное: главное — товар,
дело, вещь, главное — собственность.
— Я уверен, — сказал я, — что
сам император Николай
не подозревает этой солидарности;
не можете же вы
в самом деле находить хорошим его управление.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который
сам едет и у которого визированный пасс
в кармане, — спросил его,
в чем
дело? Он уверял, что
сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних
дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня
не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал
в Париж.
День этот удался необыкновенно и был одним из
самых светлых, безоблачных и прекрасных
дней — последних пятнадцати лет.
В нем была удивительная ясность и полнота,
в нем была эстетическая мера и законченность — очень редко случающиеся. Одним
днем позже — и праздник наш
не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие
дни представляют вершины… Дальше, выше,
в сторону — ничего, как
в пропетых звуках, как
в распустившихся цветах.
…Музыка гремит, кареты подъезжают…
Не знаю, как это случилось, но я заснул; кто-то отворил дверь и разбудил меня… Музыка гремит, кареты подъезжают, конца
не видать… Они
в самом деле его убьют!