Неточные совпадения
Я
не буду говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение прекрасного], теперь уже признаны
не выдерживающими критики;
не буду говорить и о том, что прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда,
не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи
в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет;
не буду опровергать этого фактом, что на
самом деле развитие мышления
в человеке нисколько
не разрушает
в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
В сущности эти два определения совершенно различны, как существенно различными найдены были нами и два определения прекрасного, представляемые господствующею системою;
в самом деле, перевес идеи над формою производит
не собственно понятие возвышенного, а понятие «туманного, неопределенного» и понятие «безобразного» (das Hässliche) [как это прекрасно развивается у одного из новейших эстетиков, Фишера,
в трактате о возвышенном и во введении к трактату о комическом]; между тем как формула «возвышенное есть то, что пробуждает
в нас (или, [выражаясь терминами гегелевской школы], — что проявляет
в себе) идею бесконечного» остается определением собственно возвышенного.
Конечно, при созерцании возвышенного предмета могут пробуждаться
в нас различного рода мысли, усиливающие впечатление, им на нас производимое; но возбуждаются они или нет, —
дело случая, независимо от которого предмет остается возвышенным: мысли и воспоминания, усиливающие ощущение, рождаются при всяком ощущении, но они уже следствие, а
не причина первоначального ощущения, и если, задумавшись над подвигом Муция Сцеволы, я дохожу до мысли: «да, безгранична сила патриотизма», то мысль эта только следствие впечатления, произведенного на меня независимо от нее
самым поступком Муция Сцеволы, а
не причина этого впечатления; точно так же мысль: «нет ничего на земле прекраснее человека», которая может пробудиться во мне, когда я задумаюсь, глядя на изображение прекрасного лица,
не причина того, что я восхищаюсь им, как прекрасным, а следствие того, что оно уже прежде нее, независимо от нее кажется мне прекрасно.
В самом деле, принимая определение «прекрасное есть жизнь», «возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого или подобного», мы должны будем сказать, что прекрасное и возвышенное — совершенно различные понятия,
не подчиненные друг другу и соподчиненные только одному общему понятию, очень далекому от так называемых эстетических понятий: «интересное».
Если субъект, погибая, усвояет себе это сознание правдивости своего страдания и того, что
дело его
не погибает, а очищается и торжествует его погибелью, то примирение полно, и
сам субъект просветленным образом переживает себя
в своем очищающемся и торжествующем
деле.
Случай уничтожает наши расчеты — значит, судьба любит уничтожать наши расчеты, любит посмеяться над человеком и его расчетами; случай невозможно предусмотреть, невозможно сказать, почему случилось так, а
не иначе, — следовательно, судьба капризна, своенравна; случай часто пагубен для человека — следовательно, судьба любит вредить человеку, судьба зла; и
в самом деле у греков судьба — человеконенавистница; злой и сильный человек любит вредить именно
самым лучшим,
самым умным,
самым счастливым людям — их преимущественно любит губить и судьба; злобный, капризный и очень сильный человек любит выказывать свое могущество, говоря наперед тому, кого хочет уничтожить: «я хочу сделать с тобою вот что; попробуй бороться со мною», — так и судьба объявляет вперед свои решения, чтобы иметь злую радость доказать нам наше бессилие перед нею и посмеяться над нашими слабыми, безуспешными попытками бороться с нею, избежать ее.
Обыкновенно думают: если есть или может быть предмет X выше находящегося у меня под глазами предмета А, то предмет А низок; но так только думают,
не так чувствуют
в самом деле, и, находя Миссисипи величественнее Волги, мы продолжаем, однако, считать и Волгу величественной рекою.
И
в самом деле, разве кто-нибудь называет итальянскую природу
не прекрасною, хотя природа Антильских островов или Ост-Индии гораздо богаче?
Быть может, неуместно было бы здесь также вдаваться
в подробные доказательства того, что желание «
не стареть» — фантастическое желание, что на
самом деле пожилой человек и хочет быть пожилым человеком, если только его жизнь прошла нормальным образом и если он
не принадлежит к числу людей поверхностных.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной стороны, искусство проигрывает тем же
самым — с другой;
дело в том, что художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе
не прекрасное: мало хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его
в его истинной красоте, — а как часто художники заблуждаются
в своих понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт,
не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
Само собою разумеется, что подобное предприятие могло бы свидетельствовать о едкости ума, но
не о беспристрастии; достоин сожаления человек,
не преклоняющийся пред великими произведениями искусства; но простительно, когда к тому принуждают преувеличенные похвалы, напоминать, что если на солнце есть пятна, то
в «земных
делах» человека их
не может
не быть.
Итак, если даже причислять к области изящных искусств все произведения, создаваемые под преобладающим влиянием стремления к прекрасному, то надобно будет сказать, что произведения архитектуры или сохраняют свой практический характер и
в таком случае
не имеют права быть рассматриваемы как произведения искусства, «ли на
самом деле становятся произведениями искусства, но искусство имеет столько же права гордиться ими, как произведениями ювелирного мастерства.
Спешим прибавить, что композитор может
в самом деле проникнуться чувством, которое должно выражаться
в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее
не только по внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но
в таком случае его произведение будет произведением искусства или «уменья» только с технической стороны, только
в том смысле,
в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи глубокого изучения, соображений, заботы о том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями искусства.;
в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного чувства, будет создание природы (жизни) вообще, а
не искусства.
Не вдаваясь
в метафизические суждения о том, каковы на
самом деле каузальные отношения между общим и частным (причем необходимо было бы прийти к заключению, что для человека общее только бледный и мертвый экстракт на индивидуального, что поэтому между ними такое же отношение, как между словом и реальностью), скажем только, что на
самом деле индивидуальные подробности вовсе
не мешают общему значению предмета, а, напротив, оживляют и дополняют его общее значение; что, во всяком случае, поэзия признает высокое превосходство индивидуального уж тем
самым, что всеми силами стремится к живой индивидуальности своих образов; что с тем вместе никак
не может она достичь индивидуальности, а успевает только несколько приблизиться к ней, и что степенью этого приближения определяется достоинство поэтического образа.
Положим, что все это совершенно справедливо и что всегда бывает именно так; но квинт-эссенция вещи обыкновенно
не похожа бывает на
самую вещь: теин —
не чай, алкоголь —
не вино; по правилу, приведенному выше,
в самом деле поступают «сочинители», дающие нам вместо людей квинт-эссенцию героизма и злобы
в виде чудовищ порока и каменных героев.
С одной стороны, приличия, с другой — обыкновенное стремление человека к самостоятельности, к «творчеству, а
не списыванию копий» заставляют поэта видоизменять характеры, им списываемые с людей, которые встречались ему
в жизни, представлять их до некоторой степени неточными; кроме того, списанному с действительного человека лицу обыкновенно приходится
в романе действовать совершенно
не в той обстановке, какой оно было окружено на
самом деле, и от этого внешнее сходство теряется.
Разница только
в том, что
в действительности подробности никогда
не могут быть умышленным механическим растягиванием
дела, а
в поэтических произведениях они на
самом деле очень часто отзываются реторикою, механическим растягиванием рассказа.
Русский, говоря по-французски,
в каждом звуке изобличает, что для органов его неуловима полная чистота французского выговора, беспрестанно изобличает свое иностранное происхождение
в выборе слов,
в построении фразы, во всем складе речи, — и мы прощаем ему все эти недостатки, мы даже
не замечаем их, и объявляем, что он превосходно, несравненно говорит по-французски, наконец, мы объявляем, что «этот русский говорит по-французски лучше
самих французов», хотя
в сущности мы и
не думаем сравнивать его с настоящими французами, сравнивая его только с другими русскими, также усиливающимися говорить по-французски, — он действительно говорит несравненно лучше их, но несравненно хуже французов, — это подразумевается каждым, имеющим понятие о
деле; но многих гиперболическая фраза может вводить
в заблуждение.
Само собою разумеется, что даже и с этой точки зрения мы правы только субъективно: «действительность производит прекрасное без усилий» — значит только, что усилия
в этом случае делаются
не волею человека; на
самом же
деле все
в действительности — и прекрасное, и
не прекрасное, и великое и мелкое — результат высочайшего (возможного напряжения сил,
не знающих ни отдыха, ни усталости.
— Заключение,
не совсем точно выраженное;
дело в том, что искусственно развитой человек имеет много искусственных, исказившихся до лживости, до фантастичности требований, которых нельзя вполне удовлетворить, потому что они
в сущности
не требования природы, а мечты испорченного воображения, которым почти невозможно и угождать,
не подвергаясь насмешке и презрению от
самого того человека, которому стараемся угодить, потому что он
сам инстинктивно чувствует, что его требование
не стоит удовлетворения.
Вот единственная цель и значение очень многих (большей части) произведений искусства: дать возможность, хотя
в некоторой степени, познакомиться с прекрасным
в действительности тем людям, которые
не имели возможности наслаждаться им «а
самом деле; служить напоминанием, возбуждать и оживлять воспоминание о прекрасном
в действительности у тех людей, которые знают его из опыта и любят вспоминать о нем.
«Человек
сам себе цель»; но
дела человека должны иметь цель
в потребностях человека, а
не в самих себе.