Неточные совпадения
— Справедливости!.. Может
быть… Справедливость — хорошее слово. Но ее окажут вам другие.
Я на это
не уполномочен.
Я должен поступить с вами, как
мне поручено из Петербурга и пока принужден отправить вас в тюрьму.
— Но это совершенно противозаконно,
мне кажется, что с введением судебных уставов никто
не может
быть арестован без надлежащего постановления о том, исходящего от судебной власти, так что содержание мое в тюрьме
я считаю совершенно противозаконным.
— Прекрасно, господин прокурор, на арест Савина, может
быть, и
есть законное основание, но отнюдь
не на содержание под стражей графа де Тулуза Лотрек, а
я именно и
есть то самое лицо, каким себя именую.
—
Мне кажется, что это совершенно лишнее, когда у
меня есть все необходимые бумаги и формальный паспорт, удостоверяющие кто
я такой, и если желают проверить подлинность этих документов, то достаточно,
мне думается, телеграфировать тем официальным лицам, которые их выдали, начиная с русского консула в Триесте господина Малейна, который
меня лично знает и подтвердит
не только подлинность выданного им
мне паспорта, но и опишет мои приметы, что докажет, что
я именно то лицо, за которое себя выдаю.
Надеюсь, что вы как офицер, поймете
меня и
не заставите
меня брать против вас какие-либо меры, которые
были бы неприятны как для вас, так и для
меня.
— В некоторых,
не скрою, вас порядочно-таки продернули, но зато в других восхваляли и жалели, что вам
не дали достигнуть задуманного. Немного еще, и вы
были бы болгарским князем. Жаль, что сорвалось! Да вот у
меня есть «Новороссийский телеграф», в котором говорится о вас.
— Да здесь ум
не причина, разве он мог предполагать, что
я не то лицо, за которое
я себя выдаю, раз
я был ему представлен французским консулом.
— Сначала
мне и на ум
не приходило жениться,
будучи женатым.
Этой Наденьке
было уже за тридцать лет и, конечно,
мне было не трудно пленить ее сердце.
Будучи в крайне стеснительных денежных обстоятельствах, и,
не видя другого исхода,
я решился жениться на ней, конечно, только для того, чтобы получить ее приданое.
В купе кроме нас двоих никого
не было, и вот вдруг ночью, в то время, как
я уже спал, слышу сквозь сон стоны.
Уснуть
я, конечно,
не был в состоянии, но притворился спящим до прихода кондуктора.
Не будучи юристом,
мне было довольно трудно первое время; но когда
я взял опытного письмоводителя и ознакомился с судебными уставами, дело пошло прекрасно.
Оказалось, что у покойного Лейна
была мать, живущая в Ревеле, которая,
не получая писем от своего сына, стала прямо бомбардировать
меня письмами, в которых удивлялась молчанию сына и,
не понимая такового, писала, что собирается к нему приехать.
Но уезжать из Бреста и
не извлечь пользы из такого положения, в каком
я находился,
был глупо, и
я придумал, как извлечь эту пользу.
Не умри она,
я получил бы хороший куш, так как ее отец дал за нею большое имение, но
я должен
был дождаться ее совершеннолетия, чтобы получить от нее доверенность на продажу и залог этого имения.
Денег у
меня было с лишком пятьдесят тысяч рублей и
мне было не трудно втереться в лучшее общество города.
Эта справка, наведенная правлением общества в Петербурге,
была сделана конфидециально, и
я ничего об этом
не знал.
Сначала
я не сознавался, но когда
меня уличили в составлении подложных документов, по которым
я жил и женился, а также в том, что
я уже
был женат, пришлось волей-неволей
мне сознаться и раскрыть мое настоящее имя.
— Кроме настоящей, все остальные ревут, как белуги. В особенности
была комична моя киевская жена, хохлушка. Она даже просила суд
не расторгать брак и разрешить ей ехать со
мной в Сибирь, чего, конечно, суд
не уважил.
— Вы
меня извините, господин Савин, — сказал ему, однако, этот последний далеко
не ласковым тоном, прочитав поданные ему конвойным писарем относящиеся к арестанту бумаги, — но
я принужден
буду вас тщательно обыскать и затем содержать в секретной камере; уж больно строго насчет вас предписание от одесского градоначальника.
—
Я желаю, прежде всего,
есть, так как сижу по милости вашей и ваших удивительных порядков уже второй день на пище святого Антония, и получая как дворянин пищу
не натурой, а деньгами,
я имею,
мне кажется, право выписывать, что пожелаю.
—
Мне приносили какую-то бурду, но
я есть ее
не мог, так как к такой пище
не привык… Вот почему
я и написал Николаю. Григорьевичу, прося его, по старой дружбе, приехать проведать,
меня и распорядиться о том, что вы считаете невозможным для
меня сделать, то
есть купить
мне колбасы и белого хлеба.
— Отчего же и
не дожидаться… По-моему, всего благоразумнее показаться равнодушными к этому визиту и спокойствием стараться отвлечь всякие подозрения полиции. Поверь
мне, если бы ты
был узнан и о выдаче твоей
было бы формальное требование из России, полиция
не стала бы церемониться и арестовала бы тебя без всяких предварительных засылов своих агентов.
— Голубчик, Мадлен, — спеша шепотом говорил он, — себя ты должна назвать своим настоящим именем, а
не моей женой, как это
было до сих пор. Про
меня же — что
я не Савин, а, действительно, маркиз Сансак де Траверсе.
— Впрочем, все это пустяки, — продолжал он, — и ты можешь успокоиться,
меня, вероятно, подержат несколько дней, твои показания
будут в мою пользу, против
меня не будет никаких других доказательств, и они принуждены
будут меня выпустить. Во всяком случае, умоляю тебя,
не падай духом, возьми хорошего адвоката, чтобы он руководил тобой в моем деле.
—
Меня зовут маркизом Сансаком де Траверсе, а
не Савиным, и вы, должно
быть, ошиблись, явившись сюда. Во всяком случае, прошу вас немедленно выйти отсюда, так как вы видите, что моя жена еще в постели и
не одета.
— Это
я,
я погубила тебя! Это
я уговорила тебя
не торопиться с отъездом в Англию.
Я теперь вижу, что ты
был прав. Надо
было уехать без оглядки и
не оставаться ни минуты в Брюсселе, после подозрительного визита этого статистика… — с рыданием говорила она.
— Ну, перестань плакать, теперь слезами
не поможешь, да и ничего опасного для себя
я не вижу в моем аресте, — старался успокоить ее Савин, — пока нет требования о выдаче
меня от русской судебной власти. За ношение чужого имени
не Бог весть какое наказание: недели две ареста, так что
я могу
быть освобожден раньше, нежели что-нибудь придет из России.
— Это
не ваше дело, и если вы
будете соваться, куда вас
не спрашивают,
я велю его связать, да арестую и вас! — крикнул он.
Сначала
я просил вошедшего комиссара очень вежливо выйти из комнаты, так как
я был еще
не одет, а моя сожительница лежала в постели, а когда он отказался это исполнить и назвал женщину, которую
я уважаю, кокоткой, то
я не выдержал и действительно вытолкнул его и его спутника из моей спальни.
— Все для письма
я вам доставлю сейчас, — ответила надзирательница, — но должна вас предупредить, что все письма, исключая писем к адвокату, должны
быть распечатанными, так как их до отправки читает директриса тюрьмы. Только к адвокатам письма
не читаются… Что же касается хороших адвокатов, то
я могу назвать вам их несколько: Янсен, Фрик, сенатор Робер, Стоккарт, — все это знаменитости, но кто из них лучше, трудно сказать…
Я знаю только, что берут они очень дорого и говорят на суде очень красноречиво.
— По-моему, полиции
не было никакого повода доискиваться кто
я такой, раз
я ничего
не сделал противозаконного и наказуемого в пределах Бельгии, — заметил Савин.
— Так-то оно так, — отвечал Фрик, — но все-таки
я советовал бы вам, если вы можете, достать какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность. Доказав, что полиция
была не права в своих подозрениях,
будет несравненно легче добиться оправдательного приговора по делу об оскорблении комиссара и агентов.
— Насчет гонорара
я вам ничего
не могу сказать,
я назначу себе вознаграждение, глядя по делу,
я ведь
не знаю еще, придется ли
мне защищать вас одного или вместе с госпожей де Межен, в одной или в двух инстанциях.
Я в этом отношении очень щепетилен, — добавил он — мое правило
не обдирать клиентов, брать за свой труд, что следует по работе. Кроме того,
я вижу, с кем имею дело, вы со
мной, надеюсь, торговаться
не будете,
я не возьму с вас, поверьте
мне, лишнего сантима.
—
Мне крайне жаль, — сказал он, — что защиту свою
я не могу поручить вам, так как,
не зная, что Мадлен обратилась к вам,
я вызвал господина Фрика, который
был у
меня сегодня и мы с ним кончили…
— Позвольте
мне писать Мадлен через вас, чтобы мои письма
не были читаны в тюрьмах.
— У русских, — заметил ему, улыбаясь, Савин, —
есть пословица: «
Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки». И
я вас прошу, чем сулить освобождение из тюрьмы в будущем, освободите теперь нас от вашего присутствия… Мы так давно
не были наедине.
— Удайся нам убедить суд, — начал снова Николай Герасимович, — что
я действительно проживал во Франции, а
не в Бельгии под чужим именем, добейся
я таким образом оправдательного приговора по обвинению в ношении чужого имени, тогда если
я и
буду обвинен по делу об оскорблении полиции, то под именем маркиза де Траверсе, а
не Савина, и этот приговор суда
будет мне служить самым лучшим доводом против требуемой Россией моей выдачи: требуют
не маркиза де Траверсе, а Савина, с которым
я в силу уже приговора бельгийского суда, ничего общего иметь
не буду…
— Или пан, или пропал,
будь что
будет…
Я не отступлюсь от этого плана, а вас освобождаю от ответственности за решение суда… Вы
меня предупредили.
—
Я маркиз Сансак де Траверсе, а
не Савин, — начал среди торжественной тишины, воцарившейся в зале суда, Николай Герасимович свое объяснение, — но должен признаться суду, что, действительно, проживая долгое время во Франции под именем русского офицера Николая Савина,
был выдан французским правительством России и бежал от французских и прусских властей.
Так что
я сам
не думаю даже оспаривать мое тождество с господином Савиным и признаю совершенно правильными все данные во Франции и Германии показания, которые
были только что прочтены, но при этом считаю своим долгом разъяснить суду те причины, которые
меня заставили проживать под чужим именем во Франции.
Вскоре
я получил известие о его смерти, но данная
мною клятва
не была им разрешена.
Конечно,
мне нужно
было тогда же покинуть Францию и вернуться в Россию, но, увлеченный парижской жизнью, связанный делами и любовью,
я этого
не сделал.
Но этим самым
я отдавался добровольно в руки французского правосудия,
не только по этому нарушению военного закона, но также и по другим преступлениям, вытекающим из моего проживательства под чужим именем, как, например, подписи разных актов и долговых обязательств, что могло
быть легко подведено под преступление «подлога» и, кроме того, изменить данной моему отцу клятве.
Так
я думал первое время, а затем, поразмыслив, увидел, что обнаружение и в России ношения
мне не принадлежащего имени, да еще лица, как оказалось потом, скомпрометированного, может повлечь за собою обвинение в соучастии и во всяком случае следствие, во время которого
меня будут держать в русской тюрьме.
Он
был груб
не только по отношению
меня, но и по отношению к женщине, которую
я люблю и уважаю и которая
не подала ему ни малейшего повода к ее оскорблению.
Я не отрицаю факта оскорбления
мной комиссара и его агентов, но надеюсь, что суд поймет, что
я был вынужден на это гнусным поведением самой полиции.
Вы сами, господа судьи, мужчины, и
я ни на минуту
не сомневаюсь, что каждый из вас в душе осуждает такое отношение к женщине, кто бы она ни
была.
Я надеюсь, что суд в этом со
мною согласится. Показаниям же госпожи де Межен
не может
быть дано веры, так как суду хорошо известны отношения к ней обвиняемого, его любовь и преданность ему. Что же касается обвинения обоих подсудимых в оскорблении словами и действиями полицейского комиссара и агентов полиции, а также в сопротивлении властям, то все это доказано и
не отрицается самими обвиняемыми. О чем же тогда говорить, как
не о применении закона?